– Крушец! В род Оньянкупонг!
– Что? – взволнованно переспросил Перший, и золотое сияние покинуло его кожу, окрасив ее в марный полутон с легкими рдяными брызгами.
– Крушец! В род Оньянкупонг! – повторила слабеющим голосом Еси и тело ее наново судорожно дернулось, враз его объяла мощная корча, не только конечности, но и зримо уста. – Ты… ты так сказал… повелел ему… Ему – Крушецу… И он… он, – голос юницы снизился до едва слышимого шороха, губы, как и вся кожа лица, побледнели, можно молвить даже поголубели, глаза остекленело уставились в свод комнаты. – И он… он пытался, – теперь заколыхался и шепот, прерывисто выдыхаемый, словно через раз девушкой, – но меня… меня схватили… унесли… Я звал… звал… Отец… тебя Отец… Так больно… мне так больно.
Тело юницы срыву подпрыгнуло на ложе и мгновенно его покинула корча, обаче, вместе с тем голова тягостно дернувшись, запрокинулась назад и из широко раскрывшегося рта выбился яркий луч смаглого сияния, немедля надрывно завибрировавшего. Перший тот же миг, схватив Еси за плечи, поднял с ложа, и, прижав к груди ее напряженную плоть, прильнул губами ко лбу, успокоительно зашептав «умиротвориться». А минуту спустя в комнату чрез завесу вошел Асил, сжимающий в руке серебряный кубок на крохотной ножке и вместе с тем имеющий загнутый тонкий носик, да переплетенную в виде косички ручку. Старший Атеф вельми скоро, ибо ему была присуща торопливость движений, преодолел расстояние от завесы до ложа, и почитай упав пред ним на колени, опустив на пол кубок, обхватил голову девушки руками, также приникнув устами к ее макушке. Мощью своей любви, своим успокоительным шепотом Боги старались сдержать, умиротворить объятого болезнью Крушеца, не позволяя ему вырваться из плоти и тем самым, несомненно, погибнуть. Ибо хворый и вырвавшийся из Еси, здесь в космическом пространстве он мог потеряться. И даже то, что за векошкой неотрывно следовали особые создания Родителя, призванные в случае вылета лучицы поймать ее не значило, что Крушец находится в безопасности. Весь этот перелет, как и мгновенное перемещение, было рискованным шагом… шагом на каковой пошел Родитель потому, как сейчас мог спасти Крушеца один Он.
Впрочем, стоило Асилу приникнуть к голове Есиньки, и прошептать, что-то полюбовное для Крушеца сияние тотчас погасло, да как бывало почасту рывком. Словно лучица разком теряла сознание или как говорили Боги отключалась. Тело юницы порывчато дернулось и обмякло, в руках Зиждителей, а губы едва слышно выдохнули:
– Как больно, – и стало уже не понятно, кто молвил эти слова, Есислава или все же Крушец.
– Милый мой… мой малецык, – с горечью в голосе проронил Перший, и теперь подхватив девушку под колени и шею, посадил к себе на колени, с нежностью прижав к груди.
Асил уже выпустивший голову юницы, поднял с пола кубок. Он бережно притулил кончик загнутого носика кубка к губам Есиславы и неспешно влил ей в рот находящуюся в нем настойку, чем вернул молочный цвет ее коже. Девушка глубоко вздохнула раз… другой, и стала дышать много ровнее, степенно придавая живости чертам лицам. Медленно убрав от губ край кубка старший Атеф поднялся с колен, однако, поколь не решился отойти и все еще внимательно смотрел сверху вниз на приходящую в себя Еси, уже открывшую очи, и легохонько шевельнувшую конечностями.
– Ты, Бог Перший, – вялым, плохо подчиняющимся языком произнесла юница, с трудом стараясь сфокусировать взгляд на лице Бога. – Так любил ту девочку… ту… Владу.
– Не будем поколь о том говорить, моя бесценность, – торопливо вставил старший Димург, страшась за состояние не столько плоти, сколько лучицы, и теснее прижал к себе голову девушки, уткнув свое лицо ей в волосы.
– Будем, – настойчиво дополнила Есислава, и, втянув в себя запах Бога, точно ощутила подле себя Стыня… Так как Перший также пах ночной прохладой… свежестью ночи и стылостью сияющих звезд. – Хочу, чтобы ты знал. Ты любил Владу, я видела и ощущала это в воспоминаниях. Меня же нет… Ты все время был подле Земли и ни разу, ни пожелал меня увидеть, прикоснуться… А я так этого желала… И Крушец… Крушец он так тосковал по тебе. Я для тебя ничего не значу. Ты смотришь сквозь меня… и, кажется, даже сквозь него… А Крушец, он жаждет быть подле… он скучает… И тогда в первой жизни, когда вас разлучили… И он от той боли заболел и сейчас…
– Милые мои, бесценные как я вас люблю… как мне вы дороги, – трепетно отозвался Перший, целуя девушку в голову, стараясь своей близостью и нежностью снять стенания Крушеца, оные уже не только озвучивались плотью, но были зримо видны Богам. – Но не все от меня зависит… малецык… не все… ни тогда, ни ноне.
– Не правда! Не правда! – очень четко молвила Есинька и голос ее набрал силу. – Тогда, ты мог забрать его, но не стал, ибо для тебя было важнее благополучие Влады… Днесь все повторяется, однако, и я тебе, вам более не нужна… Лишь Стынь и Липоксай Ягы меня любят, – юница прервалась и с дрожью в голосе дополнила, – вы меня увезете и убьете… Родитель убьет меня, поелику для него существенен один Крушец…
– О, Есинька, что ты такое говоришь?! – вступил в разговор, перебивая сбивчивую молвь девочки Асил, в которой перемешалась обида, боль лучицы и ее собственная досада. – Родитель тебя не убьет. Он вспять хочет спасти вас обоих от гибели. Желает прекратить боли и цепь воспоминаний.
– Все едино, моя плоть тленна, как и у Влады, оную вы так любили, – дошептала Есислава и от слабости сомкнула очи, хотя та ее молвь в объятиях Першего любящих, отцовских звучала не с болью, а с теплотой и радостью. – Значимым для вас был и есть один Крушец, – сейчас девушка говорила от себя. – Более ничего не имеет значения, ни Владу, ни я… Он это знает, но все равно тоскует и боится, разлуки с тобой, Перший… Но он, Крушец, это не всегда я… только иногда… И тогда, когда мы становимся целым, единым целым, я чувствую себя тобой, мой Перший, мой Отец.
Досказав, Есислава смолкла и замерла, моментально уснув от выпитой настойки и объятий Бога. Его близости, чуткости, заботы, каковую ощущала, и как всякий человек, просто проявляла ревность к той, прежней плоти, коя теперь стала точно ее соперником.
– Крушец… драгоценный мой, – едва слышно зашептал Перший, не прекращая целовать девочку в лоб, очи, виски и волосы. – Я виноват… Так виноват пред тобой… Я это знаю… Знаю, что вся тобой испытанная боль, страдания, хворь… Весь пережитый испуг случился по моей вине, по желанию обладать тобой, не отпустить от себя. Прости меня, если можешь… если слышишь.
– Отец… Отец, – умягчено вставил в говор старшего брата Асил, и, наклонившись, облобызал его макушку головы прикрытую курчавыми, черными волосами. – Пожалуйста, успокойся, ты нужен… Нынче нужен лучице, девочке… Если ты сейчас разладишься, нам не удастся довезти лучицу до Родителя. Итак, такая постоянная нагрузка на мозг девочки, мощные куски воспоминаний, все убыстряющееся и более зримая мешанина слов… У лучицы явственно ощущается ухудшение, наверно уже не осталось целостных кодов, оттого такие выплески в мозг Есиньки. И коль не ты, не твоя поддержка малецыка, этот перелет несомненно закончится гибелью их обоих… И Дрекаваки не сумеют его уберечь от вылета из векошки.