— Вы в Генеральном штабе служили, господин полковник…
Семирадов не ответил.
— Служили. И фамилия генерала Челышева вам, конечно, известна. Не удивляйтесь, откуда я это знаю. В семнадцатом году я допрашивал его в Петроградском совете. Слаб на расправу оказался генерал. Цеплялся за жизнь обеими руками. И, желая себе эту самую жизнь выторговать, рассказал о плане «Сполох». Сообщил также, что в подробностях о нем знает генерал Абросимов и косвенно, не посвященный полностью во все детали, знает некий полковник Семирадов. Но мы, к сожалению, опоздали. Абросимов застрелился, или его застрелили, а полковник Семирадов исчез бесследно вместе с документами. Интересно бы знать, где они сейчас, эти документы, находятся? Вы ведь не передали их своему начальству? Не передали. Нам это известно. Вот я и думаю: может, эта история вас больше заинтересует, чем какая-то бумажка в вонючем сапоге. Если она вас не заинтересует, то о ней любопытно будет узнать вашему начальству. Простите, можно я еще одну папироску у вас изведу?
Семирадов накрыл ладонью папиросную коробку, сдвинул ее на край стола, усмехнулся:
— Много курите.
И замолчал, ожидая, что еще скажет Бородовский.
— Понимаю, понимаю… Вам с мыслями необходимо собраться, — так все неожиданно. Лихорадочно думаете: что же он предложит? Томить не буду. Предлагаю следующее. Устроите мне побег, потому что отпустить меня просто так не можете, а я промолчу про план «Сполох».
— Слишком все сложно. Я прямо здесь пристрелю вас, при попытке к бегству, и не нужно будет ни о чем договариваться.
— Напрасно, господин полковник. Сведения о плане «Сполох» — это своего рода мое прикрытие, предмет торговли, если угодно. Я уже крикнул в контрразведке государево «Слово и дело», — помните из истории, была на Руси такая традиция? Намекнул, правда, не до конца. Но крючок заглотили. И очень расстроились, что меня забрали из этого ведомства. В случае же моего расстрела у них большой интерес к вам появится.
— Не появится. Будете отвечать на мои вопросы?
— Не буду.
Семирадов поднялся из-за стола, крикнул через закрытые двери, чтобы увели арестованного, а после долго сидел, обхватив голову руками, и тупо разглядывал зеленое сукно стола.
Через полчаса он вызвал Каретникова и твердым голосом, не допускающим никаких возражений, приказал:
— Вечером, как стемнеет, возьмешь Грищенко, вывезите этого красного агента из города и расстреляйте. Труп — в Иртыш. При попытке к бегству…
— Слушаюсь, — коротко ответил Каретников и козырнул. Дисциплинированный офицер старой закалки, он никогда не задавал лишних вопросов.
4
На западе тускло тлела узенькая полоска заката. Длинный летний день истаял, и густые прохладные сумерки непрерывной волной выкатывались на берег, словно соскальзывая с неподвижной воды, обволакивали жидкий, низкорослый ветельник, и он как будто растворялся в сплошной темени. Где-то далеко, за речным изгибом, маячил свет бакена, обозначая фарватер и саму реку.
Место было глухое, тихое. До ближайшего проселка — не меньше версты.
— Стой, — приказал Каретников. Расстегнул кобуру, вытащил наган и легко выпрыгнул из пролетки. Быстро огляделся и потянул следом за собой, ухватив за воротник пиджака, Бородовского.
Тот, со связанными руками, тяжело, неуклюже выбрался из пролетки, оступился и едва не упал. Но Каретников держал крепко. Подталкивая Бородовского в шею, подвел его к обрыву, отпустил и сделал несколько шагов назад.
Сухо щелкнул курок нагана.
— Подождите, штабс-капитан, — глухо произнес, не оборачиваясь, Бородовский, — просьба у меня, последняя. Развяжите руки. Занемели совсем. Перед смертью… Будьте милосердны…
— Грищенко, развяжи его! — скомандовал Каретников. Грищенко расторопно подбежал к Бородовскому, присел перед ним на корточки, принялся развязывать тугой узел. Развязал и стал подниматься. Бородовский встряхнул руками, которые были теперь у него свободными, и, круто развернувшись, схватил Грищенко за шею, рухнул вместе с ним под обрыв. Каретников запоздало, навскидку, выстрелил и прыгнул следом. Грищенко, зажимая лицо руками, извивался у самой кромки воды, взвизгивал:
— Глаз! Глаз, сволочь, проткнул!
Тщательно вглядываясь в темную воду, Каретников осторожно двинулся вдоль кромки берега, и, как только из воды показалась голова Бородовского, он спокойно прицелился и два раза выстрелил. Голова скрылась. Каретников прошел дальше, скинул сапоги и залез в реку. Все приказы он привык исполнять на совесть и поэтому хотел убедиться: не промахнулся ли? Нашарил на дне неподвижное тело, вытащил его на берег, прислушался — дыхания не было. Тогда он ногой перевернул Бородовского, спихнул его снова в воду и вернулся к Грищенко, который продолжал скулить, зажимая лицо обеими ладонями. Встряхнул его за шиворот, вытащил наверх, усадил в пролетку, коротко приказал:
— Терпи.
Разобрал вожжи, понужнул коня, и пролетка почти беззвучно покатилась по высокой мягкой траве.
А Бородовский оказался жив.
Он очнулся ранним утром, с неимоверным трудом разлепил глаза. Голова пылала от дикой, разрывающей боли — пуля прошла скользом, выше уха. Вторая угодила в плечо, и левая рука теперь была, как каменная. Каким образом он выцарапался на берег — Бородовский не помнил. Видимо, на пределе последних сил, которые скоро иссякли, и поэтому ноги его по колени остались в воде. Сейчас он не мог даже пошевелиться. Лежал, видел перед собой текущую гладь воды, кусок неба, подсвеченный алым светом зари, и кончик зеленой ветки ветлы, которая спускалась почти до самого краешка берега. Он попытался приподнять голову, но боль полыхнула с такой силой, что вышибла из сознания.
Когда Бородовский снова пришел в себя, он увидел перед собой все ту же воду, все тот же кусок неба и поднимающееся солнце, которое слепило глаза. Ветка ветлы вдруг качнулась, и сверху хрипло и протяжно упало:
— Кар-р-р, кар-р-р…
Невидимая ему ворона, усевшись на ветлу, голосила, не умолкая. Хриплые звуки сыпались, как кирпичи, ударяли в голову, и боль становилась еще невыносимей. Бородовский хотел крикнуть, чтобы напугать мерзкую птицу, но из растрескавшихся губ раздалось лишь сипенье, почти неслышное.
И так продолжалось бесконечно долго. Время от времени Бородовский терял сознание, но и в забытьи слышал:
— Кар-р-р, кар-р-р…
Голос противной птицы сводил его с ума; когда возвращалось сознание, и он открывал глаза, ему мерещились над водой и в небе тучи черных ворон, их было неисчислимое множество, и все они, широко разевая зевластые клювы, орали и орали, сливая свои голоса воедино:
— Кар-р-р, кар-р-р…
Голова разрывалась от боли; казалось, что даже волосы шевелились, не в силах вытерпеть этой пытки.
Черные птицы словно отпевали его, пытаясь спихнуть за ту невидимую грань, которая отделяет жизнь от смерти.