3
В диком раздражении, уже не владея собой, Семирадов смахнул на пол чернильный прибор, бумаги, выскочил из-за стола и закричал:
— Кто позволил? Я вас спрашиваю — кто позволил? Был же ясно отдан четкий приказ: доставить сюда! Что, он неясно был отдан? Я вас спрашиваю, господин штабс-капитан! Отвечайте!
Штабс-капитан Каретников, навытяжку стоявший перед столом Семирадова, наклонил вниз голову и, не поднимая ее, глядя на носки своих сапог, спокойно ответил ровным голосом:
— Я же вам докладывал, Алексей Семенович. Каждая воинская часть, каждое ведомство стремится у нас обзавестись собственной контрразведкой, которая, как правило, практически никому не подчиняется. У меня нет таких рычагов, чтобы призвать их к ответу. Поэтому арестованного агента я сюда доставить не смог. Получил следующий ответ: мы его поймали, мы им и будем заниматься. Что прикажете делать? Применять вооруженную силу? У меня в наличии таковой не имеется.
Кричал Семирадов и даже стучал кулаком по столу, срывая свою злость на Каретникове, от собственного бессилия. Он прекрасно понимал, что Каретников прав. Контрразведок действительно расплодилось в последнее время, как блох в старом полушубке, столь много, что впору было проводить перепись. И каждая из них играла в свою собственную игру, а порою даже и этого не делала, занимаясь лишь охраной важных чинов, военных и гражданских. Общее дело при таком раскладе безмерно страдало. А Семирадов, получивший приказ от Верховного разобраться с агентурой красных, которая действовала в последнее время все более изощренно и умело, не мог этого приказа выполнить, потому что наталкивался на каждом шагу на одни лишь препятствия. Никто не мог дать точных сведений, никто не мог нарисовать общей картины, никто не мог назвать даже того центра у противника, из которого исходила вся разрушительная работа, творившаяся в тылу. Красные агенты шли и шли через линию фронта, и уже здесь, в тылу, словно запальные фитили, поджигали горючий материал недовольства, особенно среди крестьян, обозленных призывом своих сыновей в армию, бесчинствами карательных отрядов и грабежами. Партизанские толпы разрастались до размеров армий, в иных местах уже объявлялись свои советские республики, а многочисленные контрразведки, словно не замечая этой смертельной опасности, продолжали с умным и озабоченным видом изображать кипучую деятельность.
Успокоившись, Семирадов собрал бумаги, поднял с пола чернильный прибор, сел в кресло и смущенно пробормотал, не поднимая глаз:
— Извините, штабс-капитан. Завтра на руках у вас будет приказ, подписанный Верховным. Поедете и доставите красного агента сюда. Допрашивать его я сам буду.
— Разрешите идти?
Семирадов молча кивнул и долго еще сидел не шевелясь после ухода Каретникова, уставив взгляд в зеленое сукно стола. Думать ни о чем не хотелось, было только сильное желание — крепко выругаться, плюнуть, хлопнуть дверью своего кабинета и уйти из него, чтобы никогда уже больше сюда не возвращаться. «Еще ногами потопай, как неврастеник, тогда уже полностью будешь похож на капризную институтку», — усмехнулся над собой Семирадов, вздохнул и принялся разбирать бумаги.
Красного агента к нему доставили через три дня.
В сопроводительной бумаге, которую Каретников едва ли не с боем вырвал из контрразведки железнодорожного ведомства, значилось: задержан агент был на станции Татарской с большой суммой денег и с фальшивыми документами на имя омского мещанина Трофимова. При более тщательном обыске удалось обнаружить удостоверение, зашитое в сапог. Согласно этому удостоверению, Бородовский Лев Семенович представлял подпольный комитет Сибревкома и направлялся для установления связи с партизанами Омского и Татарского уездов.
«Ну вот, — Семирадов покачал головой, — еще одно доказательство, что у красных создана целая организация, которая координирует всю работу в нашем тылу. Впрочем… Черт возьми, какие еще нужны доказательства?!»
Он отложил сопроводительную бумагу и приказал ввести арестованного. Дверь открылась, и в кабинет, быстро окидывая его цепким взглядом и посверкивая стеклышками круглых очков в железной оправе, вошел худой, чуть сгорбленный человек. Совершенно седая голова обмотана была тряпкой с засохшей на ней кровью; обвислые усы, серые от табака, по-кошачьи топорщились, и казалось, что человек сейчас фыркнет. Но это лишь казалось, — агент Бородовский Лев Семенович держался совершенно спокойно. Ни страха, ни раздражения на его лице не было. Стоял посреди кабинета со связанными руками, и взгляд его, направленный на Семирадова, был внимательным и умным.
— Развяжите, — приказал Семирадов.
Когда Бородовскому развязали руки, он вдруг неожиданно усмехнулся и, потирая запястья, негромким голосом произнес:
— Спасибо, господин полковник. Весьма тронут.
— Садитесь, — Семирадов указал на стул, — и слушайте меня внимательно. Человек вы, по всей видимости, неглупый и должны понимать, что положение ваше — безнадежное. Улик вполне достаточно, чтобы прямиком отсюда отправить вас на расстрел. Но вы можете избежать расстрела, если ответите на мои вопросы. Я достаточно ясно излагаю?
— Совершенно ясно, господин полковник. Тем более что все это я уже слышал. И совершенно искренне отвечал, повторюсь еще раз. Сапоги я купил на базаре в Омске, у неизвестного мне торговца, с рук. Что в них было зашито, какие такие документы, не имею ни малейшего представления. Чемодан, в котором оказались деньги, также не имеет ко мне никакого отношения: попутчик попросил присмотреть. Куда исчез этот попутчик, я не знаю.
— «Не знаю», «не видел», «не слышал»…
— Совершенно верно, господин полковник. И голову мне расколотили абсолютно напрасно.
— Больше вас бить не будут. Просто расстреляют, без затей. Я жду.
— Простите, не понял… Чего ждете?
— Жду, когда перестанете рассказывать мне сказки.
В это время зазвонил телефон. Семирадов кивнул Каретникову, и тот поднял трубку, ответил:
— Полковник Семирадов сейчас занят. Я ему доложу.
Глаза арестованного блеснули за стеклами очков, но Семирадов, раздосадованный, что допрос начинает походить на бесконечную тянучку про белого бычка, этого не заметил. Он лихорадочно искал выход, ему надо было выбить из Бородовского, которого, похоже, не пугала угроза расстрела, честное признание. Но как это сделать — Семирадов сейчас не знал.
И вдруг Бородовский заговорил:
— Дайте мне два часа. Мне нужно спокойно подумать.
— Хорошо, — согласился Семирадов, — я даю вам два часа. Но ни одной минуты больше. Уведите.
Ровно через два часа, сидя на своем прежнем месте напротив стола, Бородовский попросил, чтобы их оставили вдвоем, с глазу на глаз. Семирадов приказал Каретникову выйти из кабинета, положил перед арестованным коробку папирос и спички. Бородовский торопливо закурил, жадно, со свистом, втягивая дым, в три затяжки спалил папиросу и долго, старательно гасил в пепельнице бумажный мундштук. Проделав все это, он вскинул голову, отчего блеснули стекла очков, и медленно, растягивая слова, то ли спросил, то ли сказал утвердительно: