В заведении играла музыка, и Эррол Рич с мамой Луиса частенько танцевали. В ритме их танцев всегда сквозили некая печаль и сожаление, как будто это единственное, что выпало на их долю – и сейчас, и на всю оставшуюся жизнь. В то время как другие пили дрянной виски («Гадючье хлёбово» – так его презрительно называла бабушка Люси), мама Луиса обычно ограничивалась содовой, а Эрролл придерживался пива. Один-два стаканчика, не больше. «Много я не пью, а мало тем более», – отшучивался он на приставания накатить вместе; дескать, не хочется наутро дышать перегаром на других, особенно на товарищей по работе. Хотя любителей пображничать Эррол в их удовольствиях не одергивал: «Что я им, шериф, что ли».
Теплыми летними вечерами, когда воздух плыл звоном кузнечиков и заунывным гудением москитов, слетающихся на пахучую смесь сахара и пота попировать на телах людей, а от разгула музыки с потолка сыпалась пыль на толпу, как в ступор ушедшую в шум, запах и движение, Эррол Рич и мама Луиса совершали свой медленный танец, совершенно отмежеванный от неистовства окружающих ритмов, а живущий лишь биением их собственных сердец и слиянием тел, приблизившихся настолько, что временами казалось, будто их сердца пришли в унисон и они стали чем-то единым. Пальцы их сплетались, а ладони в полумраке вкрадчиво елозили по влажным от испарины спинам друг друга.
Иногда им этого бывало достаточно, а иногда и нет.
Когда бы ни сходились пути мистера Эррола и Луиса, мужчина всегда давал ему, тогда еще мальчишке, четвертак. Не забывал приветливо заметить, как Луис вырос, как хорошо выглядит, как им, должно быть, гордится мама.
А Луис неизвестно почему думал, что мистер Эррол им тоже, должно быть, гордится.
В ночь, когда Эррола Рича не стало, бабушка Люси, самая старшая и почитаемая женщина в доме, где рос Луис, заставила маму выпить бренди и вколола ей дозу морфина, чтобы та хоть как-то забылась. До этого мама безутешно проплакала всю неделю, с того самого дня, как услышала о том, что произошло между Эрролом и Маленьким Томом. Позднее Луису рассказывали, что в тот день под вечер она отправилась к Эрролу домой, а с ней увязалась ее сестра. Мама умоляла, чтобы он уехал, но Эррол ответил, что никуда не поедет: хватит, набегался. Он сказал, что все уладится. Сказал, что ходил к Маленькому Тому и извинился за содеянное. В компенсацию нанесенного ущерба отдал ему все, что сумел наскрести, – сорок с чем-то долларов, которые Маленький Том брюзгливо принял и вроде как простил Ричу некрасивую выходку. Выкладывать деньги, понятное дело, Эрролу было против души, но очень уж хотелось остаться там, где он исконно жил, и работать с людьми, которых знал и уважал. И любил. Такие слова Рич сказал матери Луиса, а Луис узнал их от своей тети, которая передала их ему лишь много лет спустя. По ее словам, при разговоре Эррол с мамой держались за руки, а тетя тогда вышла подышать воздухом, чтобы дать им побыть наедине.
Из лачужки Эррола мама вышла с посеревшим лицом, губы ее мелко дрожали. О том, что будет, она уже догадывалась; знал об этом и Эррол Рич, невзирая на то что Маленький Том на словах вроде как пошел на мировую. Мама прибрела домой и рыдала так, что в конце концов выплакала все силы и забылась за кухонным столом. Вот тогда бабушка Люси и решилась предпринять кое-что, чтобы облегчить ее страдания, и в те минуты, когда ее возлюбленный горел огнем, мама пребывала в ровной, непроницаемой тьме беспамятства.
В тот вечер питейная сараюха была на замке, а все темнокожие, кто работал в городишке, побросали работу и разошлись еще задолго до наступления сумерек. Собрав в круг свои семьи, они безмолвно сидели по домишкам и лачугам. Женщины стерегли сон малолетних детей или, сцепив ладони с мужчинами, сидели за ненакрытыми столами, в молчании уставясь на пустые незажженные очаги и печи. То, что грядет, они ощущали как медленную глухую жару предгрозья, от которого пугливо бежали, стыдясь и сердясь на себя за бессилие вмешаться, что-то предпринять.
Сидели и молчаливо ждали вести о том, что Эррол Рич покинул этот мир.
В ночь, когда не стало Эррола, Луис, помнится, проснулся у себя в закутке от звука грузноватых женских шагов за стенкой. Он тогда вылез из койки и, чувствуя под ступнями тепло половиц, подкрался к открытой двери их хибары. И увидел на крыльце свою бабушку – стоит, пристально смотрит куда-то в темноту. Луис ее позвал, а она не откликается. А в отдалении, тихонько, музыка – голос Бесси Смит. Бабушка ее обожала.
Бабушка Люси, с накинутым на плечи поверх ночнушки платком, сходит босыми ступнями во двор. Луис направляется следом. Темень вокруг уже не кромешная: там, в лесу, мутноватое свечение; что-то медленно горит. Силуэт человека, что мучительно корчится в снедающем его пламени. Он плавно движется сквозь лес, и листва за ним из живой становится черной, мертвой. Чувствуется вонь бензина и горелой плоти. Видно, как обугливается кожа, слышно жаркое, пузыристое шипение телесных жиров.
Не сводя глаз с Горящего Человека, бабушка простирает за спину руку, и Луис подает ей ладонь. Пальцы вплетаются в пальцы, и вместе с тем, как сжимается бабушкино пожатие, страх изникает, а остается лишь горе по страданию, которое сейчас испытывает тот человек. Гнева нет; он придет потом. Пока есть лишь ошеломительная печаль, что, ниспадая, обволакивает, словно темная плащаница. Бабушка шепчет какие-то слова и начинает плакать. Плачет с ней и Луис, и от этого плача пламя как будто затихает, сходит на нет. При этом Горящий Человек изрекает какие-то слова (для Луиса они неразборчивы), а затем его образ тускнеет. Остаются лишь запах и гаснущий отпечаток на сетчатке, как если б на свету резко закрыть глаза.
И вот, лежа без сна на кровати, вдали от мест, в которых вырос, слыша глубокое ровное дыхание спящего рядом друга и любимого, Луис чувствует знакомый запах – смесь бензина и паленого мяса – и снова видит, как шевелятся губы Горящего Человека. И часть слов, произнесенных им в ту далекую ночь, становится вроде как ясна.
«Жаль. Скажи ей, что я сожалею».
Остальное все так же невнятно: текуче, охвачено пламенем. Лишь еще два слова выделяются так, что их можно ухватить, хотя по-прежнему неясно, действительно ли верен смысл того, что доносится из безгубой дыры отверстого зева, или же это лишь то, во что он, Луис, хочет верить:
«Сын».
«Мой сын».
Внутри Эррола Рича бушевал огонь, и что-то от того огня в момент смерти Эррола передалось мальчику. Теперь оно горит в нем. Но хотя Эррол Рич находил возможность смиряться, мучительно удерживать это горение в себе, оно в конечном итоге все равно – и, по всей видимости, неизбежно – выплеснулось наружу и сожгло его. Луис же, подхватив, научился обходиться с ним бережно: он подпитывает пламя, а оно в свою очередь подпитывает его – филигранный баланс. Равновесие необходимо тонко соблюдать. Огонь надо поддерживать так, чтобы он не угасал, и те люди, которых Луис убивает, – это жертвы, что вынужденно приносятся для этой цели. Огонь Эррола Рича был багровым губительным пламенем. Пламень внутри Луиса белый и хладный.
Сын.
Мой сын.