Венис старалась скрыть страх и выглядеть спо-койной:
– Мистер Фроггет сказал, что уезжает.
По-прежнему не глядя на нее, отец с набитым ртом произнес:
– Не надо было встречаться с ним перед отъездом. Надеюсь, ты не обещала писать ему или видеться.
– Конечно, нет, папа. Но почему он уезжает? Это как-то связано со мной?
Мать перестала есть. Бросив испуганный, умоляющий взгляд на Венис, она непроизвольно стала крошить тост. Отец, так и не подняв глаза, перевернул страницу газеты.
– Странно, что ты спрашиваешь. Мистер Митчелл решил, что мне следует знать, как моя дочь проводит время, засиживаясь допоздна почти каждый вечер в спальне учителя начальных классов. Если тебе не важна твоя репутация, могла бы по крайней мере подумать о моей.
– Но мы не делали ничего плохого – только разговаривали о книгах, о профессии адвоката. И не в спальне, а в гостиной.
– У меня нет желания об этом говорить. Как видишь, я даже не спрашиваю, что там у вас было. Если тебе есть что сказать, расскажи матери. Что до меня, я считаю историю законченной. И больше не хочу слышать имя Эдмунда Фроггета в своем дома, а ты теперь изволь делать домашнее задание вот на этом столе, а не у себя в комнате.
Интересно, подумала Венис, когда – в тот день или позже – она поняла, в чем было дело? Отцу требовался повод, чтобы избавиться от Фрога. Тот добросовестно работал, но не умел держать дисциплину, мальчишки его не уважали, на школьных мероприятиях он смотрелся нелепо. Ему мало платили, и все-таки недостаточно мало. Дела в школе шли неважно, только позже она поняла, насколько неважно. Кого-то следовало уволить, и Фрог подходил как нельзя лучше. Отец был умным человеком. Его обвинение – неясное в деталях, но определенное в основном – Фрог не решился бы публично опровергнуть.
Венис никогда больше не видела Фрога и ничего о нем не слышала. Благодарность за то, что он ей дал, всегда омрачалась горьким сознанием своей слабости и предательства. Она была очарована придуманной игрой, но не им самим. И знала, что умрет от стыда, если кто-то из одноклассниц увидит их вместе.
Сознание того, что она не боролась за него, не защищала – если не пылко, то хотя бы решительно, что смущение и страх перед отцом перевесили чувство сострадания, портило память о совместно проведенных вечерах. Венис теперь редко вспоминала учителя. Иногда она задумывалась, жив ли Фрог, и ей рисовались странные, но удивительно живые картины, как он бросается в реку с Вестминстерского моста, а прохожие, перегнувшись через парапет, недоверчиво всматриваются в заколыхавшуюся воду, или как он, сидя на узкой кровати в мансарде, запихивает в рот горсть аспирина и запивает ее дешевым вином.
Интересно, думала Венис, какие чувства испытывала к нему та пятнадцатилетняя девочка? Конечно, не влюбленность. Но, несомненно, симпатию, привязанность, радость от совместной умственной работы, но главное – ощущение интереса к себе. Возможно, она была еще более одинокой, чем думала. Однако Венис со стыдом признавалась себе, что она использовала Фрога и всегда это знала. Если бы, гуляя с подругами на улице, она встретила своего наставника, то притворилась бы, что не знает его.
Суеверный человек мог увидеть в дальнейшей деградации школы возмездие за изгнание Фрога. Однако это могло не случиться – напротив, одно время можно было надеяться на некоторое улучшение положения, так как родители, разочарованные в местной государственной школе, в поисках воображаемого престижа, дисциплины и хороших манер увидели в «Дейнсфорде» относительно дешевый вариант решения семейных проблем. Но самоубийство в школе положило конец этим надеждам. Затянутая в петле шея, юное, свисающее с перил тело, аккуратно исправленное в предсмертной записке слово «пристыженный», первоначально написанное через «е», словно страх перед директором присутствовал даже в этом заключительном акте душераздирающего бунта, – все это нельзя было скрыть или объяснить. Когда разрезали узел из ночной рубашки, думала Венис, рухнуло больше, чем тело. Последующие недели, следствие, похороны, газетные публикации, заявления о побоях и чрезмерной строгости вылились в череду отъезжавших машин, в ручеек мальчишек, которые, зажав в руках раздутые чемоданы, направлялись к поджидавшим их автомобилям с застенчивым или, напротив, победоносным выражением лица. Школа почила в болезненно-зловонной смеси трагедии и скандала, и когда к дверям наконец подъехал крытый фургон для перевозки мебели, все почувствовали облегчение.
Семья переехала в Лондон. Возможно, думала Венис, отец, как и многие до него, считал, что большой город подобен джунглям, где одиночество, по крайней мере, компенсируется анонимностью, где не задают лишних вопросов и где у стервятников есть более лакомые жертвы, чем опозоренный школьный учитель. Денег, вырученных за школу, хватило на покупку придорожной гостиницы и мотеля, а также на маленький таунхаус в районе Шепердз-Буш и скромную ренту, служившую подспорьем к скромным доходам отца на случайных работах. Спустя несколько месяцев он нашел постоянную низкооплачиваемую работу по проверке письменных работ в заочной школе, которую выполнял так же добросовестно, как и всегда. Когда эта школа закрылась, он дал объявление и набрал учеников. Некоторые оценили высокий уровень преподавания, другим не понравилась маленькая темная комната, где проходили занятия, которую ни у Олдриджа, ни у его жены недоставало энергии привести в порядок, а Венис это не позволялось.
Она ежедневно ходила в среднюю школу, одну из первых показательных школ в Лондоне, демонстрировавших новое направление в образовании. Хотя за первыми годами доктринерского оптимизма последовали обычные проблемы крупных городских школ, все же это было учебное заведение, где умный и прилежный ребенок мог получить знания. Для Венис расставание с традиционной, провинциальной школой (только для девочек), со снобистскими пристрастиями и местными обычаями, оказалось не столь трудным, как она ожидала. В новой или старой школе – она всюду была одинока. Задир она легко усмиряла своим языком – всегда найдется способ заставить себя бояться. Она прилежно занималась в школе, еще прилежнее дома. Венис знала, чего хочет добиться. Три высших балла принесли ей место в Оксфорде. Окончив с отличием университет, она затем с блеском сдала экзамен на право заниматься адвокатской практикой. Еще до поступления в Оксфорд Венис не сомневалась, что знает все необходимое о мужчинах. Самые сильные из них были сущими дьяволами, слабые – моральными трусами. Некоторые мужчины могли вызвать в ней желание, даже восхищение, они ей нравились, и она могла захотеть выйти за одного из них замуж. Но никогда больше она не будет зависеть от мужчины.
Дверь открылась, вернув Венис в настоящее. Она посмотрела на часы. Почти два часа прошло. Неужели жюри заседает так долго? Помощник поспешил ее успокоить:
– Они на месте.
– Есть вопросы?
– Никаких. Приговор готов.
Медленно, старательно избегая признаков волнения и беспокойства, члены суда возвращались на свои места, ожидая присяжных и появления судьи. Именно тогда Венис вспомнила своего преподавателя. Для этого консерватора женщина в судейском парике была нелепостью, которую, однако, он стоически переносил, если под париком было хорошенькое личико, почтительные манеры и никакого притязания на интеллектуальное соперничество. В «Чемберс» очень удивились, когда он взял к себе в обучение женщину; это могло быть только во искупление проступков слишком тяжких, чтобы их можно было загладить не таким страшным образом. Венис вспоминала его, скорее, с уважением, чем с любовью, однако он дал ей два совета, за которые она была ему благодарна.