Членов судебного заседания мне было видно так же хорошо, как судью. Внизу, с левой стороны, находилась скамья подсудимых – застекленное со всех сторон помещение, напротив нас – присяжные, справа – судья и прямо под нами – барристеры. Мистер Фроггет рассказал, что только однажды с первого ряда галереи сфотографировали подсудимого, приговоренного к смертной казни. Тогда на скамье подсудимых сидели Криппен и его любовница Этель ле Нев. Эта фотография наутро появилась в газете, и после этого был принят закон, запрещающий съемку в зале суда.
Он вываливал на меня большое количество информации, исторических справок. Когда я заметила, что место для свидетельских показаний слишком мало – небольшое деревянное возвышение с навесом, вроде миниатюрной кафедры проповедника, Фроггет объяснил мне, что навес сохранился с тех времен, когда судебные процессы происходили на открытом воздухе, и свидетелю требовалось прикрытие. А когда я спросила, почему судья, такой величественный в алой мантии, никогда не сидит в центре, Фроггет ответил, что место в центре предназначено для лорд-мэра Лондона. Он больше не председательствует на процессах, но четыре раза в год в полном облачении проходит в процессии через Главный зал в Суд номер один вместе с начальником городской полиции, шерифами, оруженосцем и судебным глашатаем, несущим меч и жезл. Мистер Фроггет рассказывал это с сожалением в голосе: ему очень хотелось бы увидеть эту процессию самому.
По его словам, именно в этом суде проходили самые знаменитые криминальные процессы столетия. Седдон, отравивший свою квартирантку мисс Барроу мышьяком; Рауз – главное лицо из Дела о Пылающем автомобиле; Хай, растворявший тела жертв в кислоте, – все они сидели на этой скамье, когда услышали смертный приговор. Ведущие к ней ступени были истоптаны мужчинами и женщинами, отчаянно надеявшимися на помилование или исполненными ужаса перед неминуемой смертью, некоторых волокли вниз в слезах и рыданиях. Мне казалось, сам воздух в этих стенах отравлен густой примесью страха, но, вдыхая его, я ничего не чувствовала. Возможно, это было связано с порядком и достоинством в зале суда, который был меньше, элегантнее и интимнее, чем я воображала; богатство резьбы на высеченных из дерева королевских гербах за спиной судьи, Меч Правосудия шестнадцатого века, мантии и парики, вежливое соблюдение формальностей, тихие голоса – все наводило на мысль о порядке и благоразумии и возможной справедливости. И все-таки это была арена, хотя пол здесь не был устлан пропитанной кровью соломой, и противники не выходили под звуки труб, обнаженные до пояса, со щитами и мечами в руках, отдавая поклон цезарю.
И именно в Суде номер один в Олд-Бейли закончились мои поиски. Здесь я впервые увидела Эша. На третий день процесса я поняла, что нашла нужного человека. Если бы я еще могла молиться, я помолилась бы, чтобы его оправдали. Но внутренне я была спокойна. Все было предопределено. День за днем я видела, как он неподвижно и прямо сидит на скамье, глядя на судью. Я ощущала его силу, ум, жестокость, жадность. Моя сосредоточенность на нем достигла такой интенсивности, что, когда он единственный раз бросил презрительный взгляд на общую галерею, меня пронзило чувство, что он догадался о моем намерении и выискивал меня в толпе.
Я покинула зал суда, как только объявили приговор. Думаю, мистер Фроггет надеялся, что мы выпьем с ним по чашке чая и побеседуем о наиболее удачных моментах защиты. Когда я протискивалась к выходу, он догнал меня со словами: «Вы, конечно, поняли, что помогло ей выиграть дело? Запомнили тот роковой вопрос?»
Я сказала, что тороплюсь – жду вечером гостей и должна приготовить ужин. Но мы все-таки дошли вместе до станции метро «Сент-Пол» на Центральной линии, он поехал на восток, я – на запад. У меня созрел план. Сначала доеду до Ноттинг-Хилл, затем по Окраинной или Кольцевой линии до Эрлз-Корт, откуда несколько минут пути до моей квартиры, там пишу две одинаковые записки Эшу и тут же еду к нему. Записки я набросала за считаные минуты – одну оставлю у главного входа, другую – у заднего. Текст я придумала уже давно: немного тонкой лести, разжигание любопытства и предложение денег, что в любом случае заставит его открыть дверь. Я писала от руки – не печатала: письмо должно быть личным. Перечитав его, я не сомневалась: лучше написать я не смогу.
«Дорогой мистер Эш! Простите, если покажусь вам назойливой, но у меня есть для вас предложение. Я не журналистка и вообще не связана ни с какими официальными инстанциями вроде полиции, социальной службы и прочими организациями, сующими свой нос куда не надо. У меня есть работа, и только вы можете успешно с ней справиться. Если все удастся, Вы получите двадцать пять тысяч фунтов наличными. В работе нет ничего противозаконного или опасного, но она требует сноровки и ума. Конечно, все должно остаться между нами. Прошу о встрече. В случае отказа я вас больше не побеспокою. Жду около вашего дома».
Я решила, если в доме будет гореть свет, положу письмо в прорезь для почты, а потом позвоню или постучу, а сама быстренько спрячусь. Он должен прочесть письмо до того, как меня увидит. Если его не будет дома, я положу записки в два места и стану дожидаться его возвращения – лучше всего в саду, если смогу туда попасть.
У меня был его адрес на Уэствэй, но до окончания суда я не появлялась у его дома – не хотелось дразнить судьбу. По этому маршруту я обычно не ездила. Я не знала, какие туда ходят автобусы, и, желая сберечь время и силы, решила взять такси, назвав шоферу неправильный номер дома. Последние сто метров или около того я собиралась пройти пешком и подойти к дому, не привлекая внимания соседей. К этому времени на улице стемнело. Что мне и требовалось.
Но когда автомобиль свернул с основной дороги на нужную улицу и вдруг затормозил, мне на мгновение показалось, что он сломался и потому дальше не едет. Разве можно жить в такой разрухе? Направо и налево, в ослепительном свете фонарей, словно в каком-то фильме, тянулись городские руины – дома с заколоченными дверями и окнами, с выцветшей краской и облупившейся штукатуркой. У дома, где мы остановились, обвалилась часть крыши, дальше разрушений не было видно, как и самих крыш за высокими ограждениями. На этих ограждениях, помимо официальных объявлений о расширении дорог, были намалеваны яростные протестные высказывания, сдобренные крепкими, непристойными выражениями, говорящими о бессильном гневе. И все они взывали: посмотри на меня! прислушайся ко мне! обрати на меня внимания! вот он я! Я шла в гнетуще ярком свете мимо заброшенных, обреченных на гибель домов, в ушах раздавался монотонный шум машин, и меня не покидало ощущение, что я попала в ад.
Подойдя к дому номер 397, я увидела, что в нем, одном из немногих, теплится жизнь. Это был угловой дом – последний из длинного ряда одинаковых, сблокированных строений. В застекленном эркере справа от входа три панели окна были забиты каким-то красновато-коричневым металлом, он же закрывал окно поменьше слева от входа, но дверью, похоже, пользовались, а в верхнем окне виднелись шторы. То, что раньше было палисадником, заросло редкой травой и сорняками. Покосившаяся калитка покачивалась на ржавых петлях. Света в доме не было. Стоя под навесом крыльца, я приоткрыла почтовый ящик и приложила ухо к отверстию. Ничего не слышно. Тогда я сунула в прорезь одно письмо, и мне показалось, что я слышала, как оно упало.