Павел невольно встал в полный рост и, оглядев зал, ответил удивленно:
– Тогда я вообще не понимаю, зачем я тут?! Я же не член актива и не начальник отдела?!
Но Пончикова тут, же парировала его вопрос:
– Нет, товарищ Клюфт. Вас вызвали специально! Вы у нас в повестке дня. Так что садитесь, садитесь, до вас дело дойдет! А пока послушайте выступления ваших товарищей и вникайте в тему! Может, тоже чего скажете! – Пончикова взглянула на гостя-нквдэшника и виновато улыбнулась.
Майор кивнул головой ей в ответ. Вера Сергеевна гаркнула довольным голосом:
– Продолжайте, товарищ Крутиков!
Игорь Крутиков, высокий парень в круглых очках и с короткой стрижкой под бобрик, вытер со лба пот носовым платком и дрожащим голосом продолжил читать с трибуны свое выступление по бумажке:
– Таким образом, наш коллектив комсомольцев не смог рассмотреть в бывшем корреспонденте отдела политики гражданке Самойловой ярко выраженного троцкиста и бухаринца! Она, ловко завуалировавшись под ярого сторонника социализма, на деле и в быту пропагандировала преимущества буржуазного капиталистического строя! Она, товарищи! За чашкой чая не раз вспоминала о тех годах, когда наша страна жила под гнетом капиталистов и буржуев! И вспоминала с восхищением! Пыталась в нас зародить сомнение правильности курса нашей любимой партии! Курса, продиктованного лично товарищем Сталиным! Курса, по которому идет самая передовая и прогрессивная в мире молодежь! И никто из нас не мог, а может, и не хотел остановить ее зловредные разговоры! И это, товарищи, позор! Позор нам всем, товарищи!
Павел первые минуты не понимал, о ком говорит Крутиков. Но постепенно до него дошел смысл слов корреспондента отдела сельского хозяйства. Ольга Петровна Самойлова! Крутиков клеймил позором именно ее! Клюфт в страшном изумлении слушал эту скомканную и нервную речь своего коллеги, читавшего слова с испугом и неприкрытой фальшью в голосе. Павел слушал и не понимал, почему Игорь, человек, который еще два дня назад лебезивший перед Самойловой и не раз, бегавший к ней в кабинет, чтобы разжиться сахаром (Ольга Петровна никому в этом не отказывала), теперь говорил такие страшные слова? Почему?
Клюфт сжался и тяжело вздохнул. Он почувствовал внутренний дискомфорт, перемешанный с мерзостью и отвращением ко всем присутствующим. Павел еще раз обвел взглядом президиум. Смирнов и Абрикосов сидели, опустив глаза, читая какие-то бумаги на столе. Пончикова с ехидной улыбкой пялилась на Крутикова, довольно кивая головой после каждого его слова. Дальше гость. Этот майор. И вдруг Павел ощутил на себе тяжелый взгляд энкавэдэшника. Маленькими, словно угольки, глазками он пристально наблюдал за Павлом. Клюфту стало не по себе. Этот приглашенный следил за каждым его движением! Их взгляды встретились. Почти безразличное гладко выбритое лицо, квадратные усики под носом и толстые, как вареники, губы. Противный нос в виде крючка. Низкий лоб.
Павел заерзал на стуле. Гость из НКВД – такое было впервые. Зачем он здесь? «Может, пришел рассказать, в чем обвиняют Самойлову? Пусть расскажет, хоть не будет слухов и разговоров. Нелепых небылиц и обвинений. Пусть скажет. Так будет легче всем. А если он пришел не для этого?! А если…» – Павел испугался своих мыслей.
Крутиков закончил свое выступление и все захлопали. Клюфт тоже непроизвольно ударил в ладоши. Пончикова поднялась и торжественно заявила:
– А теперь, товарищи, я хочу предоставить слово секретарю партячейки товарищу Абрикосову. Участник гражданской войны, товарищ Абрикосов давно вычислил эту страшную предательницу Самойлову. И лишь благодаря товарищу Абрикосову нам удалось сообщить в органы о враждебной деятельности троцкистки Самойловой! Прошу вас, товарищ Абрикосов!
Иван Сергеевич нехотя встал со стула, но к трибуне выходить не стал. Абрикосов протер очки и хриплым голосом заговорил, не поднимая глаз в зал. Старик стеснялся своих слов, говорил медленно и делал большие паузы:
– Товарищи, все это очень печально. Я знаю Ольгу Петровну… вот уже десять лет. Она,… безусловно, талантливый журналист. Но то, что она встала на этот страшный… и неправильный путь, для меня, поверьте, потрясение. Мне стыдно, товарищи. Стыдно и горько. Проливая кровь в борьбе с бандами Колчака, мы верили – придет светлое будущее, и вот оно уже почти пришло… Но есть, есть еще такие люди, которые не хотят, чтобы оно наступило. И очень жаль, что Ольга Петровна… оказалась в их стане. Жаль… Мне стыдно, товарищи, вот, наверное, все, что я хотел сказать…
– Иван Сергеевич набрал воздух в грудь и замолчал.
Он сел и как-то обреченно склонил голову. Никто в зале не издал и звука после его выступления. Пончикова растерянно закрутила головой, не зная, что делать. Встал энкавэдэшник. Майор улыбнулся, поправив портупею и ремень, кивнул головой и громко и радостно заговорил:
– Товарищи, меня вот вам почему-то не представили. Я исправлю эту ошибку. Меня зовут Олег Петрович Поляков. Я заместитель начальника краевого управления НКВД. Ну, в общем, точную должность я называть не буду, это вам ни к чему знать. Что я хочу сказать, товарищи! Вот тут товарищ Абрикосов как-то выступил не по-партийному! Какая-то в его словах скользит унылость! Товарищ Абрикосов! Почему же вы считаете, что светлое будущее может не прийти? Оно уже, как мне кажется, пришло! Есть уже такие радостные достижения, от которых отмахнуться нельзя! Товарищи! Как говорит наш вождь и учитель товарищ Сталин: жить стало лучше, жить стало веселее! – майор сделал паузу.
Все напряженно слушали и молчали. Повисла тягостная тишина. Энкавэдэшник недовольно взглянул на Пончикову. Та, очнувшись, яростно забила в ладоши:
– Слава товарищу Сталину! – подскочила со стула Вера Сергеевна.
Все встали и зааплодировали. Павел тоже медленно поднялся. Ему сейчас было интересно смотреть на лица людей, своих коллег, сидевших рядом.
– Слава товарищу Сталину, нашему вождю и учителю! Не пройдут никакие происки никаких врагов! Мы – смена партии – дадим самый решительный отпор! – послышался одинокий звонкий голос откуда-то сбоку.
Павел в этих криках с удивлением узнал тенор Димки Митрофанова. Довольная Пончикова глядела на этого выскочку и улыбалась. Аплодисменты стихли, майор кивнул головой и продолжил. Но на этот раз он говорил сухо. Даже, можно сказать, угрожающе. В его словах послышались нотки презрения:
– Вот, товарищи, вот! Есть, конечно, еще у нас негатив. Есть. Такие люди, как Самойлова могут вот парализовать работу целой краевой газеты! А что такое газета? А? Газета – это рупор партии! Газета – это оружие! Стратегическое, идеологическое оружие! И если парализовать работу целой редакции, представляете, что может быть? А? Вот так-то, товарищи! Вот так! А Самойловой это почти удалось! И, к сожалению, партийная и комсомольские организации долго тянули с тем, чтобы сообщить нам о враждебной и преступной деятельности Самойловой. Нехорошо это, товарищи! Нехорошо! И вот я сегодня пришел сюда… – но тут энкавэдэшника прервали.
Неожиданно Клюфт поднялся и громко сказал. Он крикнул этому человеку в кителе оливкового цвета с красными, словно капли крови, петлицами одну фразу. Павлу показалось, что он говорил, целую вечность. Он вообще не понимал, почему он это сделал. Все было как во сне. Словно кто-то неведомый поднял его с кресла и заставил крикнуть эту фразу: