— Мы можем его испачкать, — сказал он, — а оно дорогое.
— Тем более, — сказала она, — не стоит прятать его в коробку с нафталином, поносив всего один день. Это ведь и в самом деле красивое платье. И такое приятное на ощупь, потрогай. — И она сама направила его руку.
После этого она еще раз двадцать или тридцать надевала это платье. Всегда только дома, без лишних церемоний и разговоров о его символическом значении — просто как будто ей вдруг захотелось надеть вечером белое платье вместо зеленого, вышитый лиф вместо джемпера с мысообразным вырезом. Однако сам Питер больше никогда не наряжался в свой свадебный костюм.
Дождь наконец ударил в окно. Питер лежал на кровати, семя остывало у него на животе. Затем он встал, еще раз принял душ и вернулся к Лучу. Курсор на экране все еще мигал у слова «здесь».
Новость о смерти доктора Мэтью Эверетта не значила для Питера ничего. Он никогда с ним не встречался. К докторам он старался ходить как можно реже и до необходимых обследований, подтвердивших ему прямой билет на Оазис, уже много лет не переступал порога какой-либо клиники. Один доктор как-то пытался напугать его, сказав, что если он не бросит пить, то умрет через три месяца. Он же пил еще много лет. Другой доктор, как-то связанный с полицией, навесил на него психопатию и был склонен запереть его в дурдом. Потом случился ординатор в больнице Би, накатавший длинную телегу, когда Би «проявила непрофессиональное отношение к пациенту с историей злоупотребления алкоголем и манипуляторного поведения».
Нет, Питер и доктора — вещи несовместные. Даже много лет спустя, когда он стал христианином. Когда врачи слышат о вашей вере, они не реагируют, как большинство людей, с изумлением или воинственным пренебрежением, готовые пуститься в спор на тему «почему Господь допускает страдания». Скорее, с их лиц исчезает всякое выражение, разговор становится ни к чему не обязывающим, и ты чувствуешь, что они уже делают заметки в мысленной истории твоей болезни — «иррациональные религиозные верования», прямо под диагнозом «блефарит» или «угревая сыпь».
«Вы обязательно должны повидаться с доктором Эвереттом», — советовали ему некоторые служащие СШИК с момента прибытия на Оазис. Это означало, надо проверить, что здоровье восстановилось после Скачка, или подлечить солнечные ожоги. Он вежливо мычал, выражая согласие, и пропускал советы мимо ушей. И вот теперь доктор Эверетт умер.
Умер он неожиданно, и смерть его сократила медицинский персонал СШИК с шести до пяти человек — двух фельдшеров, медсестры по имени Флорес, и доктора медицины, хирурга по фамилии Остин, ну и Грейнджер.
— Это очень плохо, — сказала Грейнджер, когда они встретились у аптеки. — Крайне плохо.
Косынку этим утром она не надела, и только что вымытые волосы ее висели сосульками. Такая прическа обострила ее черты и подчеркнула шрам на лбу. Он представил юную Александру Грейнджер, мертвецки пьяную, как она, качнувшись вперед, налетает головой на железный кран, — дырка в голове, кровь в раковине, кровь на полу, очень много крови придется подтирать, когда ее унесут бесчувственную. «Ты там была, — подумал он. — И я там был». Беатрис, как бы он ее ни любил, там никогда не бывала.
— Вы дружили? — спросил он.
— Он был хороший парень. — Ее недовольный и озабоченный тон предполагал, что личные отношения с Эвереттом не имеют ни малейшего отношения к тому факту, что его смерть — штука плохая.
И без долгих слов она сопроводила Питера от аптеки до коридора, ведущего в больничный комплекс.
Больничный комплекс оказался на удивление огромным, учитывая количество врачей, его обслуживающих. В нем было два этажа и множество комнат, часть из них была наполовину обставлена и ждала укомплектации оборудованием. Два операционных стола из трех в хирургическом зале стояли под пластиком. Одно из помещений, куда Питер заглянул, проходя мимо, было выкрашено в бодрящий желтый, залитое ослепительным дневным светом, проникающим через эркеры. Помещение пустовало, если не считать штабеля коробок с аккуратными наклейками «НЕОНАТАЛЬНОЕ». Морг казался таким же редко посещаемым, высокомерно-огромным, как и весь комплекс, хотя, скорее всего, сейчас был занят более, чем когда-либо, — трое из пяти остававшихся медработников уже собрались там, когда вошла Грейнджер, и Питер был вежливо представлен, последовали крепкие рукопожатия, кивки — доктору Остину и медсестре Флорес.
— Рада познакомиться с вами, — сказала похожая на шимпанзе медсестра Флорес совсем не радостным тоном и снова уселась в кресло, с прямой спиной, в своей нелепой униформе, сложив руки на груди.
Питер задумался о ее национальности. Росту в ней было фута четыре с гаком, торс и голова казались приплюснутыми. Какой бы генетический код ее ни произвел, он явно отличался от его собственного. Флорес выглядела инопланетянкой, как оазианцы.
— Я англичанин, — представился он, не заботясь, что это прозвучало бестактно. — А вы кто?
Она поколебалась.
— Я из Сальвадора.
— Это где-то в Гватемале?
— Нет, но мы... соседи, можно сказать.
— Я слышал о вулкане в Гватемале.
У Питера чуть ли не пар шел из ушей, пока он пытался вспомнить подробности из письма Би, дабы поддержать беседу с Флорес.
Но она подняла сморщенную ручку и сказала:
— Избавьте меня.
— Но просто трудно даже представить... — начал он.
— Правда, избавьте, — сказала она, и на том все кончилось.
На несколько секунд морг погрузился в молчание, если не считать стона явно нечеловеческого происхождения. Доктор Остин объяснил, что звук идет из морозильников, поскольку их только недавно включили.
— Не имеет смысла включать морозильники, если они пустуют из года в год, — пояснил он. — Особенно до того, как мы управимся с распределением энергии.
Остин был австралийцем, судя по произношению, а может, новозеландцем — мускулистый человек с внешностью кинозвезды, если не считать неаккуратного шрама, вдавленного в челюсть. Он и Флорес отсутствовали во время прощания с Се-верином, насколько Питер мог припомнить.
— Раз вы столько продержались, значит хорошо работали.
— Продержались?
— Не включая морозильников. До сих пор.
Остин пожал плечами:
— В будущем, когда количество работников увеличится, нам наверняка понадобится морг, будут и убийства, и отравления, и прочие выкрутасы, когда население достигнет определенной точки. Но мы в начале. Или были в начале.
Морозильник продолжал стонать.
— Ладно, — вздохнул Остин и открыл контейнерный ящик, в котором покоился умерший, будто Питер наконец попросил показать доктора Эверетта и не мог больше ждать. Потом потянул за ручку, и пластмассовая колыбель выскользнула из шкафа, являя тело, голое до пупка.