Его громко послали, но подскочивший официант щедро налил ему водки.
Гости, сидевшие в центре стола – «центристы», делились последними кремлевскими слухами и сплетнями – в основном кто кого «поимел и еще поимеет». В выражениях мало кто стеснялся, но, нашептавшись всласть, все как по команде прекратили злословить и громко наперебой, наперегонки начали заявлять о своей «полной лояльности».
Компания тяжеловесов, окружавших тестя Вавилова, солидно и степенно делилась воспоминаниями о том «как в молодости сидели резидентами от Уганды до Кубы». Тяжеловесы таким образом прозрачно, но многозначительно намекали, что когда-то работали в разведке. Угнездившийся напротив креативный субъект с золотым «Ролексом» на запястье и печатками на каждом пальце прокомментировал – мол, вот и досиделись до ручки. «Резиденты» сразу насупились и тихонько затянули хором песню «Любэ».
Им вежливо напомнили, что это все-таки поминки – мол, жена полковника полиции убита была зверски. «Резиденты» оскорбленно затихли. Весь вид их говорил – куда мы вообще пришли? Какой еще полковник полиции? Кто вообще это такие – полиция? Это не «наш круг».
Тесть Вавилова попытался смягчить их недовольство, говорил он с ними подобострастно.
Игорь Вавилов выглядел хмурым, он почти все время молчал.
Катя испытывала к нему острую жалость.
Обильный стол не радовал. В такой обстановке Кате кусок в горло не лез. Она ничего не ела. Видела, что и Артем Ладейников тоже почти ничего не ест.
А вот гости за всеми разговорами вкушали с аппетитом. Поминки все больше и больше походили на обычное застолье, где каждое новое блюдо встречали с радостным, хотя и тщательно скрытым нетерпением. Удивительно – собравшиеся были люди в основном весьма состоятельные и пресыщенные. Но вот насчет того, чтобы «пожрать», – тут почти никто не строил из себя «язвенников и трезвенников».
О «роли и работе полиции» вспомнил раскрасневшийся, явно находившийся в ударе от всеобщего внимания киношник – сморщенный, как кора старого дуба. Никаких слов сочувствия Игорю Вавилову он не произнес, он вообще, оказывается, не знал «про убитую жену полковника полиции». Он начал вещать об «экстремистских тенденциях в современном искусстве» и привел в пример Российскую империю, где «главными мишенями для критики и сатиры были поп и урядник». И стал предостерегать от повторения прошлых либеральных ошибок. Однако какие-то недоброжелатели тут же осадили его – причем очень изящно и тонко, – начав громко хвалить последний фильм Михалкова. И сморщенный, как кора дуба, киношник сразу поперхнулся заливным, затем побагровел словно от удушья, а потом тихо завял. Его терзала жгучая зависть, но он и вида не подавал, крепился.
В середине всей этой многоголосой какофонии у Игоря Вавилова, видно, не выдержали нервы. Он поднялся с бокалом и…
Он хотел говорить о своей погибшей жене, а не о попах и урядниках, кремлевских интригах, фильмах Михалкова и угандийской резидентуре времен застоя.
Катя читала это по его лицу – он хотел сказать им, всем собравшимся, о Полине, о том, какой она была, но…
В банкетном зале стоял гул голосов как в пчелином улье.
И в этот момент широко распахнулись двери, и шеф-повар Валера эффектно вкатил сияющую тележку, похожую на жертвенник богам, где курился на блюде коньячный фимиам а-ля фламбе.
Тележка звякнула. Голоса смолкли, все воззрились на шеф-повара Валеру – на одно лишь мгновение, но этого оказалось достаточно.
Повар Валера картинно протянул руку, указывая на свой кулинарный шедевр, но вдруг…
Лицо его исказила жуткая гримаса.
Дикий, почти первобытный коктейль эмоций – удивление, испуг, растерянность, благоговейный ужас, стыд, боль.
Он согнулся пополам, держась за живот обеими руками, и с хриплым воплем «мать твою!» рухнул на колени.
Тележка, дребезжа, покатилась вперед и, задев за край стола, опрокинулась на бок.
И тут…
Раздался придушенный вопль. Это вскрикнул как девственница пастозный старичок, подскочил на своем стуле чуть ли не до потолка и вдруг опрометью кинулся прочь из банкетного зала так, словно за ним, как за его обожаемым «Виссарионычем усатым», гнался весь двадцатый хрущевский съезд с разоблачениями культа личности.
И тут началось невообразимое. Некоторые гости тоже очень резво стали вскакивать и побежали, толкаясь в дверях. Другие, наоборот, сидели, будто пыльным мешком ударенные, с выражением тупого удивления на лице.
Кто-то кричал: «Вызовите «Скорую»!» – кто-то орал официанту: «Где у вас тут нужник, в смысле туалет?!»
И вот кто-то совсем уж заполошно воззвал к небесам: Господи, нас отравили!
В банкетном зале возник тяжелый тошнотворный запах экскрементов. Гости вскочили и со стонами и проклятиями начали штурмовать двери, пытаясь добраться до туалетов ресторана «Кисель».
Повезло лишь первым, тем, кто занял кабинки, угнездившись на толчках и успев спустить штаны.
Остальным же…
Увы, остальным повезло меньше.
Да, такого Москва еще не видела.
Дом на набережной, повидавший многое, в том числе и сталинские «чистки», от такой тотальной чистки многих и многих взбунтовавшихся разом организмов, извергавших из себя все съеденное и выпитое, мгновенно протух.
Вонь наполнила ресторан «Кисель» и как волна выплеснулась на набережную.
Водители служебных машин зажимали носы, немногочисленные прохожие шарахались.
Катя зажала рот рукой, боясь, что ее вот-вот вырвет от отвращения. Но внезапно…
Она увидела Игоря Вавилова – он застыл с бокалом посреди всего этого кромешного хаоса и смотрел…
Кате показалось, что он смотрит прямо на нее.
А потом он издал горлом рычание, как тигр, попавший в капкан. И сиганул прямо на стол, разбрасывая ногами фарфор и хрусталь, перепрыгивая через стулья, чтобы добраться…
И тут Катя ощутила, что сзади кто-то крепко схватил ее за шею, так, что чуть не сломал и…
У нее все поплыло перед глазами от боли, от вони…
– Ни шагу ко мне, не приближайся! А не то ее прикончу!
Кто-то закричал над самым ухом – истерично и торжествующе одновременно.
И Катя поняла, что кричит кто-то незнакомый.
Тот, кто схватил ее сзади.
Тот, кого она даже не успела разглядеть.
– Не подходи ко мне!! Ты, Вавилов, стой, где стоишь, а не то я ее убью!
Рука, сомкнувшаяся как капкан вокруг шеи…
Белый рукав крахмальной куртки официанта…
Это все, что видела Катя.
А еще лицо Вавилова, перекошенное не злостью, не гневом, нет, дикой яростью.
Он остановился на полпути.