Вдруг его подбросило на плоту, он вывалился наружу, плот накренился еще круче, сбросив его в воду. Стаи пираний тут же набросились на него, кусая руки, ноги, грудь, отрывая мясо кусочками. Он отбивался от этих водяных «людоедов‑москитов», барахтался в воде, сталкивая чудом не рассыпавшийся плот с торчавшего из воды тупого конца бревна. И когда он выбрался на плот, его живот и грудь окрасились в красное. Тучи москитов, уже других, воздушных, тут же облепили ранки и закопошились в них. И на ногах было то же самое. Пристав к песчаному берегу, он промыл ранки чистой водой, надел брюки, завязал их снизу у самых щиколоток травой, скрутив ее в жгут, к животу приложил лист кувшинки.
Вечером он подстрелил у самого берега обезьянку‑ревуна, хоть ему и не хотелось тратить стрелы, он и так одну уже потерял, выпустив ее еще три дня назад по крупному попугаю, и та пролетела мимо, исчезнув в мангровых зарослях. Поджарив обезьянку на костре, он наелся до отвала мяса. Но всю ночь болел живот, и его почему‑то немного поташнивало. А утром, набив палкой на отмелях скатов и черепах и прокоптив их на костре, он сделал запас на весь день, перенес все в шалаш, обвернув мокрыми холодными листьями водорослей, и поплыл дальше
* * *
Все чаще и чаще он поглядывал теперь уже на правый берег. Там, в определенном месте, должны показаться те три огромных дерева, три давно ухе усохшие пинейро [26] , возле которых ему и нужно будет остановиться, бросить плот, а самому сойти на берег, ступить под своды мрачного тропического леса. И от тех пинейро ему нужно будет идти на юг, пробираться через жалящие, кусающие, стонущие джунгли, пробираться не менее 500–600 километров. И прикидывая в уме, что это будут за километры, он и берег стрелы, хотя и сильно страдал от недоедания. Но там, впереди, они ему еще понадобятся, ибо тот тропический лес, который вскоре поглотит его, как он знал, кишел животными, змеями и анакондами, пумами и ягуарами, мохнатыми капуцинами и паукообразными обезьянами саймири с раскраской морды, напоминающей череп, кишел тысячами видов пауков, от крошечного, со спичечную головку, и до гигантского паука‑птицееда, размерами с осьминога, готового опутать тебя липкой паутиной и впрыснуть под кожу яд, парализовав жертву, высосать затем теплую кровь, оставив болтаться среди кустов одну оболочку‑шкуру со скелетом.
И ему никак нельзя прозевать это место, никак нельзя не сойти с такого уже обжитого плота и не устремиться куда‑то на юг, ибо только в сотнях километров от реки, где‑то там, вдали, должен находиться тот выход, единственный лаз в силовом поле колпака. И плохо было тем безумцам, тем идеалистам‑фантастам, убаюканным плавным течением Амазонки, которые и дальше поверили этой реке и отдали свои судьбы в ее водянистые руки, отдали свои судьбы ему, господину Случаю, ей, Фортуне, надеясь выбраться из‑под силового колпака где‑нибудь ниже по течению. И там их ждала гибель, смерть. Плот разбивался там о что‑то невидимое, чуть отсвечивающее розовым туманом. И под водой стенки колпака выпускали наружу лишь рыб, животных, немыслящих существ. Обглоданные тысячами пираний и термитов белели скелеты в траве, выброшенные на берег по ту сторону колпака. Вот и все, что оставалось от этих скитальцев, не пожелавших расстаться в нужном месте с плотом. И лишь одному из тридцати, ступивших на этот путь, как зарегистрировали телерсы телекомпании Эр‑би‑си, удалось выбраться у восточной стены силового колпака. Это был японец Суори Мацуоки. Он выплыл из‑под колпака уже будучи сумасшедшим. Силовой колпак выпустил там его. Впоследствии врачам Всемирного центра мышления в Москве удалось восстановить тому разум, хотя и не совсем полностью, и тот даже написал потом свои мемуары.
А если кому и удалось соскочить с плота там, у восточной стены, и тот, одумавшись, наконец, решил все же идти на юг, искать выход из‑под силового колпака, не умничая сильно, то ему теперь нужно было пересечь сотни притоков Амазонки, сотни болот, сотни озер, И все они пропадали бесследно там, в этом водном аду, уже на шестой или восьмой день. Кто заканчивал жизнь в трясине, кто в более твердом месте, в пасти аллигатора. А пятеро покончили жизнь самоубийством, запутавшись окончательно в джунглях, в непроходимых болотах, не в состоянии их преодолеть.
Уже под вечер он заметил эти три сухих пинейро, росших невдалеке от берега на ровной площадке. И он оттолкнул плот тут же дальше, будто опасаясь, что сможет раздумать и не захочет сворачивать с реки на сушу. И тот, подхваченный течением, неуправляемый, завертелся и поплыл одиноко дальше, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, пока и вовсе не исчез, превратившись в комара. Но он еще долго стоял у воды и глядел туда, где скрылся его плот. А потом, обойдя вокруг сосен, как‑то дико взвизгнул, подпрыгнул и стал что‑то отплясывать, размахивая руками, кривляясь и корча кому‑то рожицы. Неистовое веселье овладело на некоторое время им, но так же быстро и прошло. Хотелось сильно есть, пить. Где‑то чуть ниже по течению раздавалось чавканье стада кайтиту [27] , у него уже и слюни побежали, но было жалко терять еще одну стрелу.
* * *
Он спал почти до обеда. Ночью мешали обезьяны, выли, ревели, смеялись, и он часто вздрагивал и просыпался. А как взошло солнце, уснул уже по‑настоящему. И даже проснувшись так поздно, он не торопился, чего‑то выжидал, на что‑то еще надеялся, на какое‑то фантастическое чудо, будто вдруг в небе появится вертолет, сбросит ему веревочный трап и он подымется в кабину к летчику и тот доставит его, как же, лорда Ричардсона, важную персону, чуть ли не в саму Америку, чуть ли не в его дворец на Лонг‑Айленде. Но не было ни вертолета, ни какого‑нибудь другого постороннего летающего предмета, кроме этого, уже зависшего над ним, надоедливого телерса.
Ему никак не хотелось идти туда, в лес, идти под деревья, в ту угрожающую сумеречную область, наполненную шипением, свистом, какими‑то гудками, уханьем.
Телезрители опять схватились за животы и опять помирали со смеху. И было с чего помереть. Магистр паук, потомственный лорд Ричардсон, — на его фраке и галстуке лучше не останавливаться — оглядываясь назад, крутя головой во все стороны, выставив перед собой лук со стрелой с натянутой тетивой, начал углубляться в джунгли. Он продвигался вперед маленькими шажками, поминутно вздрагивая и шарахаясь в стороны. И, как засвидетельствовал пробравшийся под высокие деревья телерс, ему, Дику Ричардсону, было от чего вздрагивать. Какие‑то чудовищные твари сидели на деревьях, какие‑то хищники выглядывали из‑за кустов, раздавались то справа, то слева какие‑то скрипы, и он резко оборачивался то в одну, то в другую сторону, целясь в кого‑то из лука.
В этот день он прошел не более десяти километров, но так устал, что вечером не стал готовить и ужин, свалившись тут же у костра. И утром он сообразил, что нечего смешить публику, что нужно взять себя в руки, нужно что‑то придумать.