— Если я упаду, загадывай желание.
Пол не понял и встревожился:
— Куда упадешь?
— Я пошутила.
— Я не понимаю шуток по-русски, — пожаловался он. — Я слишком плохо знаю язык.
— Ничего. Мы будем побольше разговаривать, и ты все усвоишь.
— А целоваться?
Притянув за руку, он усадил меня на колени.
— Я не хочу есть. Я хочу целовать тебя.
— Пол, ты меня сводишь с ума! Я никогда еще столько не целовалась.
— О! Правда? — обрадовался он.
— Правда, правда. Мы сегодня идем на обед к моим родителям. Ты не забыл?
— Не забыл. Это хорошо, там будем есть. Там нельзя целоваться.
Я погладила его мягкую щеку:
— Ты так смешно произносишь это слово.
— Я смешной?
— Нет. Ты такой.
— Какой?
— Такой! Тебе не больно ногу?
Вместо ответа Пол вобрал мои губы, и сразу стало горячо и сладко. Его руки блуждали по моему телу, и из каждой ладони через одежду просачивалось волнение, пульсировавшее в его крови. Но и это, как ни странно, не нарушало исходившего от него успокоения.
— Ты моя, — прошептал Пол.
Я знала эти слова. В какой бы земле не был рожден мужчина, он должен сказать их женщине, даже не ожидая подтверждения с ее стороны. Эти слова — особая мужская мантра, клич победителя. Пусть потом окажется, что победа была Пирровой, но этот возглас: "Ты моя!" должен издать каждый уважающий себя мужчина.
Омлет совсем остыл, но мы съели его с жадностью, ласкаясь взглядами. Мы словно вкушали плоть друг друга и становились единым целым, бесполым и не имеющим возраста. Еще вчера утром я не могла и представить, что способна сходить с ума от человека, который старше на четверть века, и не особенно хорош собой, и сказать толком ничего не может. Но вот Пол сидел со мной за столом, и у меня голова кружилась от его близости.
После завтрака Пол с каким-то болезненным любопытством углубился в изучение аудиодисков, оставшихся от Славы. Мой музыкант хотел забрать их с собой, но Жаклин что-то сказала своим напевным, печальным голосом, и он тотчас отступился.
Выбрав диск, Пол вопросительно посмотрел на меня: "Можно?"
— Конечно, Пол! Ты можешь делать здесь все, что захочешь.
Никогда я еще таким образом не слушала музыку — лежа на полу в каком-то метре от колонок. Она лилась на нас сверху и обволакивала, а мы целовали друг друга так осторожно, будто делали это впервые. Обычно уже начальные такты наполняли меня желанием рисовать, настолько сильным, что руки начинали подрагивать, а воображение растягивалось до невероятных размеров, показывая картинки настолько яркие, что хоть сейчас на холст. Но сейчас мне ничуть не хотелось изобразить то, что я видела. Мне хотелось это пережить.
Ажурные переливы Шопена покачивали нас, и я едва не теряла сознание от этой музыки, и от близости Пола, и от грусти его поцелуев. Я никогда не запоминала названий отдельных вещей, и Славе приходилось подсказывать. Но я помнила ассоциации, рожденные той или иной музыкой, и знала, что отныне Шопен навсегда будет для меня связан с любовью… Когда наступила тишина, я решилась заговорить:
— Не знаю, что ты представлял… Для меня эта музыка… Она как море. Мы плыли с тобой по морю… Не очень яркому, спокойному. Как твои глаза. И ты смотрел на меня, хотя чайки задевали тебя крыльями. Ты улыбался… Был в чем-то белом и небрит.
Пол непроизвольно потрогал свою щеку, и я засмеялась. А он взмолился:
— Говори, говори! Так хорошо…
— Что говорить, Пол? Скоро все это сбудется, правда? Ты увезешь меня на лодке в море, где никто не увидит нас, кроме чаек. И никаких людей! И мы будем любить друг друга, не боясь перевернуться. А потом искупаемся в теплых водах Гольфстрима. И ты никогда, никогда от меня не уйдешь…
Он откликнулся:
— Никогда… О, как красиво! У меня слов не хватит так сказать. Я буду путаться.
— Ничего, Пол. Главное, чтобы ты все это видел.
— Я вижу, — он мечтательно улыбнулся. — Ты бросаешь хлеб. Чайки ловят его над водой.
— Это будет?
— Так скоро будет! Как говорят? Ахнуть не успеешь?
— Да, Пол. Так говорят…
В гости к моим родителям Пол собирался долго, как на свадьбу, и все расстраивался, что не может не хромать.
— Твоя мама будет думать, что я — инвалид! — восклицал он, прохаживаясь по комнате и следя за своими движениями в зеркале.
— Не беспокойся, — заверила я, — отец ей уже все рассказал. Но даже если б ты был инвалидом, кого бы это смутило?
Он даже остановился и напряженно наморщил лоб:
— Тебя — нет?
— Ни капли.
— Правда?! — Пол так обрадовался, что сразу стал похож на школьника, которому девочка первой призналась в любви.
Я не ощущала никакой возрастной дистанции. Наверное, потому, что давно перестала чувствовать себя ребенком. Я рано начала читать взрослые книги и никогда не играла с другими детьми. Иногда мне чудилось, что я уже родилась женщиной, и это, конечно, было ненормально, как и многое во мне. Я с трудом осознавала, что Пол старше на четверть века, что он родился и провел половину жизни в другом мире, где еще не было меня. Его заслуга была в том, что он не таскал за собой этот отживший мир. Он весь был сегодняшним. И мы жили с ним здесь и сейчас, а не среди призраков прошлого.
— А если бы мне отрезали ногу? Там, в лесу? — зловещим тоном спросил он.
— Тогда я не дотащила б тебя до дому.
Пол изумился:
— Бросила?
— Конечно.
Несколько мгновений он смотрел на меня, приоткрыв рот, на который я старалась не глядеть, чтобы не наброситься на него, затем широко улыбнулся:
— Ты шутишь!
— Конечно, шучу! Какие ты гадости про меня думаешь! Бросила бы…
— Прости, — вкрадчиво пропел он и шагнул ко мне.
Пол приближался ближе положенного, и у меня прерывалось дыхание. Пол даже не прикасался ко мне. Мы стояли на расстоянии ладони, смотрели в глаза и задыхались. Это было невероятно, я опять чуть не потеряла сознание. Но Пол сделал шаг назад и, закусив губу, спросил:
— Мы уже должны идти?
— Ты с ума сошел… Куда идти? Я не могу никуда идти…
— Нет?
— Нет.
Мы что-то еще бормотали прямо в губы, словно поили друг друга простыми, ничего не значащими фразами. Неожиданно его шепот обрел английское звучание, и какие-то слова повторялись. Он твердил их снова и снова, и в тот момент мне казалось, что я понимаю, а потом, конечно, ничего не смогла вспомнить. Весь тщательно подобранный наряд Пола оказался скомканным на ковре, но, даже придя в себя, он не обратил на это внимания. Главная его нетипичность как британца заключалась в том, что Пол не замечал мелочей. А если и замечал, то не позволял им вмешиваться в ход своей жизни.