Существовало ли это место до моего приезда сюда? Или возникло, когда я ступил на эту загадочную землю? Возникло, как материализовавшееся проклятие, что преследовало меня всю жизнь.
Никто не ответил мне, да я и не ждал ответа. Мне никто никогда не отвечал, хотя я не уставал задавать вопросы. В молодости я самонадеянно полагал, что смогу отыскать ответы без посторонней помощи. И в своих поисках опускался все глубже в преисподнюю, пока не очутился в самом пекле. Мне повезло — я сумел выбраться, опаленный, и подняться до небесной синевы ее глаз. Но падшему ангелу нет там места. Я страдаю от высоты и хочу заставить страдать и ее, чтобы мы вновь оказались вместе, пройдя через эти страдания. Если же она отшатнется… Если предпочтет страданиям свою прежнюю тихую жизнь… Что ж, Туманный Альбион охотно примет меня и покроет мое лицо липкой пеленой новых морщин. Я состарюсь без нее так быстро, как еще никому не удавалось. Я выдавлю из себя все жизненные соки и пошлю ей в Сибирь большую флягу. Пусть она живет долго-долго.
Я закрыл глаза, лишь бы не видеть больше этого креста, что не давал ответа. Но в тот же миг на меня обрушился мощный звуковой поток церковного хора. Он расплющил меня, раздавил… Может, я просто уснул? Высокие голоса мальчиков звали ввысь, но мне туда не было пути. Я не мог присоединиться к хору, потому что не имел ни слуха, ни голоса. Все латинские слова отзывались в памяти одним — "кайся"! И я знаю, что приду к покаянию, но сначала я должен пройти через тот дьявольский красный огонь, что горит в самом центре этого маленького городка. И провести ее через это око… И если мы выйдем не порознь, а вместе, и если выйдем вообще, то вознесемся туда, в ту синеву, куда зовут голоса певчих. В ту синеву, что сулит ее взгляд.
Я повторяюсь. По сути, я твержу все время лишь одно: останься со мной. А ведь еще неделю назад я клялся, что не попрошу этого. Человек лжив в своих обещаниях, а влюбленный лжив вдвойне, потому что сам верит в эту ложь. И такая безмятежная искренность страшнее осознанного обмана, ведь она способна завести в самые темные дебри.
Я точно знаю, куда лежит мой путь. И кто ждет меня на этом пути, в самом его начале. Человек, с которым я боролся всю жизнь, отвратительный и непобедимый. Если она, моя перепуганная жизнью девочка, одержит над ним верх, значит она действительно послана мне небом, и с ней Твоя сила. Господи!
Вменяю себе в вину, что я грешник и никуда негодный католик, однако ни с кем не разговариваю чаще, чем со своим Небесным Отцом. Я уже устал благодарить Его за то, что не сдох в какой-нибудь канаве от передозировки, снимая свои грязные фильмы. Никто и не подумал бы отпевать меня, и виолончель Ростроповича не рыдала бы "Сарабандой" Баха, как на похоронах Тарковского. Потому что он был художником, а я так стремился к натурализму, что выворачивал наизнанку и себя, и всех вокруг. В то время я ни за что не показал бы в кино такую сцену знакомства, как у нас с Тамарой, — она выглядела бы слишком нереалистичной. Я рвался потрясти сбою сонную Англию, обжечь ее потоком нечистот, от которых она воротила нос. Мне и в голову не приходило, что вектор правды искусства должен быть направлен вверх, к Богу, чтобы поднимать человека над самим собой. Я же опускался в своих исследованиях ночного мира все ниже, и люди, смотревшие мои фильмы, опускались за мной следом. Я вел их в объятия дьявола.
Меня не насторожил даже отказ Малькольма МакДауэлла сняться у меня, хотя он был смелым человеком и в "Переходе" у Томпсона сыграл почти Сатану. Мистер МакДауэлл дал мне понять, что его нравственные принципы не позволяют принять мое предложение. Я с мальчишеской дерзостью обозвал его ханжой и забыл о нем, полагая, что снимаю фильмы не для кинематографической элиты, и ее мнение не должно меня волновать. Мне казалось, что я делаю их для самой Англии. И однажды я услышал ее голос…
Помню, я вышел из кинотеатра после одной из своих премьер. Кажется, это был фильм о проституции среди малолетних… Да, именно тот, потому что выходивший позади меня парень сказал другу: "Смачно показано. Аж самому захотелось… Пойдем?" Это были те самые люди из среднего класса, которых я рассчитывал потрясти. Эффект вышел обратно противоположным…
И вот тогда я ужаснулся. Хотя чем я сам был лучше этих ничтожеств? Я, прибегавший к услугам детей, чтобы лучше понять своих героев, их использующих… Весь мой ужас мог в то время вылиться только в одно: я ввел себе в вену такой "коктейль", от которого человек менее крепкий вообще вряд ли бы выжил.
Но я не погиб. За меня погибла Джейн. Строгая, правильная Джейн, которую я ненавидел за то, что она служила мне постоянным укором. Безумно влюбленная Джейн, пытавшаяся вытащить меня на поверхность… И до нее, и после погибло еще много других, даже если их тела остались живы.
И вот теперь я собираюсь подвергнуть этому испытанию единственную женщину, которую полюбил. Как бы я не молил Бога остановить меня, я все равно это сделаю. Ведь случайно возникнув, эта идея уже захватила меня целиком, и я не могу теперь ни есть, ни спать.
Еще ни один человек не остановился в любви на середине пути. Каждый из нас проходит свой путь саморазрушения до конца и только потом поворачивает назад. Счастливчикам для этого хватает воображения и какой-нибудь четверти часа. Другие же занимаются этим всю жизнь, все испытывая на собственной шкуре.
Очевидно, я отношусь к последним. Мне всегда не хватало воображения, вот в чем беда. И приходилось проживать все, что я хотел узнать. Я спал в ночлежках и воровал, торговал наркотиками и покупал детей. И все потому, что не умел подобно любимым моим режиссерам вжиться в своего героя без того, чтобы на самом деле пройти его путь. Им это было дано, а мне — нет.
Мои фильмы пользовались успехом, их называли бунтарскими. Я гордился этим, не придавая значения тому, что бунт — это разрушение, а не созидание. Я заработал кучу денег, уродуя души своих зрителей. Сначала одержимый идеей вызвать катарсис у всей Великобритании, я так увлекся поисками ужасов, что не заметил, как они стали мне нравиться.
Я начал получать удовольствие от всего, к чему собирался вызвать отвращение. Мне нравилось принимать наркотики, выхватывать у прохожих сумочки, совокупляться с малолетними. И это продолжалось до тех пор, пока я не осознал, что моим зрителям это тоже начинает нравиться. Я заражал их своей увлеченностью. Им хотелось попробовать всего, что испытал я и мои герои.
Гораздо позднее я понял, что лишь пропущенный сквозь волшебную призму воображения и чистилище сердца, реализм достоин войти в Искусство. Я же творил не Искусство, а хладнокровно предоставлял место на экране самому гнусному пороку.
В тот вечер, когда у меня открылись глаза, погибла Джейн. Мы перевернулись на машине и, очнувшись, я никак не мог поверить, что все сошло за несчастный случай. Мне твердили, что я даже не превысил скорость, говорили о вине водителя встречной машины. Но я-то знал, что на самом деле убил Джейн. Ведь я хотел ее смерти, и вот она умерла. Я надеялся вместе с ней избавиться от собственной совести, но этого не произошло. Меня не посадили, но я везде видел перед собой решетки. Раньше я и не замечал, что все они состоят из множества спаянных между собой крестов. Я хватался за них и взывал к своему Небесному Отцу, от которого бежал все это время. Я клялся, что не сниму больше ни одного фильма, и сдержал обещание, хотя еще долго воспринимал все окружающее готовыми эпизодами. Я обещал раз и навсегда отказаться от наркотиков, но мне пришлось лечиться еще много лет. Я твердил, что буду учить детей, ведь первая моя специальность была учитель английского языка и литературы. И я ничего не просил взамен. Я просто не знал, что могу попросить, потому что мне ничего не хотелось — ни жить, ни любить, ни работать. Единственное, о чем я мечтал, это избавиться от боли, из которой состоял. И постепенно она ушла. Не совсем, кусочек ее до сих пор торчит в сердце, как осколок. Но, по крайней мере, я смог дышать.