Она вернулась с покупками, а я уже уснул на полу. В коротком сне я привиделся себе яркой, крупной птицей, которая никак не может взлететь и окунуться в небо. Мне было так жаль себя, что даже слезы выступили. И я никак не мог понять, почему же мне не дано летать. И только когда прохладные пальцы погладили меня по щеке, в тот самый мимолетный миг пробуждения, понял, что птица, которой я только что был, зовется петухом.
Она легла на пол рядом со мной, я повернул голову, и мы долго смотрели друг другу в глаза и ни о чем не говорили. Она так старается угодить всем моим желаниям и быть послушной, что я начинаю подозревать ее в неискренности. Мне еще не доводилось встречать женщину, столь охотно уступающую мужчине роль первой скрипки.
У нее оказались влажные волосы — начался дождь. И от нее пахло осенью. Мне все предстояло пережить впервые: сибирскую осень, сибирскую зиму… Знакомые в Лондоне пугали меня морозами и утверждали, что я вернусь с отмороженным носом. Но я до сих пор не встретил тут ни одного человека, изуродованного зимой. Они все изуродованы жизнью, и мне больно смотреть на этих обмотанных грязными платками старушек, побирающихся у магазинов и церквей, на детей, которые набрасываются на меня стайками, словно на лбу у меня написано "иностранец", на маленьких уродливых мужичков, от которых идет такой запах, что приходится задерживать дыхание. Как могла вырасти среди них моя синеглазая фея? Она пробилась через уродливую коросту бытия, как жизнелюбивый росток сквозь серый асфальт. И доверила мне свою свежую хрупкость, юную зелень. А я захотел проверить прочность ее стебелька…
Я заметил, что она избегает людей. Может, это и помогает ей сохранить свою цельность? Когда на лестнице или у подъезда мы сталкиваемся с соседками, она хватает меня за руку и буквально протаскивает мимо, наспех поздоровавшись. "Пошли, пошли, — шепчет она умоляюще. — Она сейчас опять начнет жаловаться. Эти разговоры… у меня от них голова пухнет. Нет денег, кончаются продукты… Каждый день одно и то же… Может, они думают, что я богатая, раз живу одна в такой квартире и никогда ни на что не жалуюсь? Но как я могу им помочь? Мне самой едва на еду хватает. Но зачем об этом всем рассказывать? Лучше ведь не станет… У нас все так любят плакаться. Я это уже ненавижу!"
На самом деле ненависти в ней нет. А во мне? Когда-то ее было полным-полно. Я полагал, что изменился за эти годы. На деле же я остался тем же сказочным чудовищем Уинделстоунского ущелья, пожирающим все живое. И нет ни брата, ни сестры, которые расколдовали бы меня троекратным поцелуем. Я — чудище, которое, прижимая к себе всю ее, теплую, податливую, думает о том, что если она сломается, то я увезу в Англию память о ней и залеплю себе глаза этой клейкой, как весенний листок, памятью, чтобы не видеть больше ни одной женщины. Да и существуют ли они, другие женщины, если она оказалась первой, кого я разглядел сердцем?
То, как я живу сейчас, — сплошной праздник плоти. Никогда еще близость с женщиной не дарила мне столько радости. Я переживал и более острые ощущения, случались и настоящие потрясения, но после всегда охватывала или тоска, или отвращение, или то и другое вместе. Сейчас же я просто купаюсь в радости. От нее покалывает в подушечках пальцев, щемит в груди, восхитительно пустеет в голове. Моя девочка все мне позволяет и ничего не стесняется, хотя многого и не умеет. Иногда мне не верится, что она была замужем, но потом я вспоминаю, что ее муж был таким же ребенком, и это все объясняет.
Я часто ловлю себя на том, что сам веду себя с ней по-мальчишески. Наверное, от того, что боюсь показаться скучным пожилым джентльменом. Она и так невысокого мнения об английском темпераменте. Но почему я боюсь этого? Не потому ли, что на самом деле и есть таков? Мне всего сорок семь лет, но я так давно отрекся от своей безумной молодости, что смешно и говорить, будто я не состарился. И как подозрительный старик я никак не могу поверить в чистосердечность ее юности, вот в чем дело.
Святой Петр говорил, что нельзя чуждаться огненного искушения, для испытания нам посылаемого, как приключения странного. Я утешаю себя этими древними словами и твержу, что она должна пройти сквозь такое искушение, чтобы стать еще чище и выше. Или умереть для меня. Раз уж мне дана власть провести ее через то, что недоступно больше ни одному человеку.
Вечером мы войдем с нею в Красный замок… Я думаю об этом и ужасаюсь собственным мыслям. Все-таки нет ничего более низкого, чем человеческая мысль. Действием мы можем и не опуститься до того уровня, куда она увлекает. Но религия учит, что каждая нечистая мысль уже есть грех, и она так же впечатается в пройденный человеком путь, как и любой поступок. Значит мне никогда не подняться, даже если я сто лет проживу, как истинный праведник, ведь мысли мои то взлетают, то падают. Я не могу их удержать. Они проскальзывают быстрее, чем включается воля. Им все время удается обхитрить меня. Какая-то доля секунды — и я опять в объятиях адского пламени. Какой тогда смысл не делать того, о чем уже подумал, если мысль и деяние — равнозначны? И это значит, что я сделаю то, что задумал…
Пол купил мне чудесное голубое платье, настолько открытое, что я стеснялась надеть его даже при нем. Однако он восхищался так бурно, что я и сама поверила в свою неотразимость. Но у меня не оказалось к нему туфель, и Пол, хлопнув себя по лбу, приказал мне одеваться.
Он выглядел таким возбужденным перед сегодняшним походом в английский клуб, что это стало казаться немножко странным. Я решила, что он стосковался по соотечественникам, по традиционным английским развлечениям, о которых я понятия не имела, и возможности поговорить на родном языке. Как бы Пол не доказывал свою "нетипичность", но когда наступал "five o'clock", его руки так и тянулись к чайнику. Я это быстро усвоила и теперь каждый день к пяти часам заваривала свежий чай. Пол так и сиял, когда я приглашала его к столу.
Похрустывая опавшими листьями, которые никто не сметал с тротуаров, мы доковыляли с ним до английского магазина, других Пол не признавал, и он заставил меня перемерить все туфли моего размера. Я настаивала, что нужно взять одну пару — под платье, но Пол отмахнулся и купил еще черные демисезонные, изящные коричневые ботинки на высоком каблуке и мягкие светлые "лодочки" — для дома. Из магазина он вышел, как носильщик, загруженный коробками. И так радовался, будто обзавелся обновками.
— Я буду тебя наряжать! — объявил он так громко, что проходившая мимо девушка с завистью оглянулась. Мы встретились с ней взглядами, и она незаметно показала мне большой палец.
— Ты будешь, как леди, — продолжал тем временем Пол. — Ты лучше всех леди! Но у тебя совсем нет одежды… Квартира большая, а одежды нет. Почему?
— Я же говорила, это квартира моего бывшего мужа. А подарили родители, они сейчас в Америке. Тоже музыканты. Он оставил ее мне. Очень, кстати, благородно с его стороны.
Пол непонимающе посмотрел на меня поверх коробок:
— Да?! А мог не оставить?
— Еще бы! Знаешь, какие мужчины бывают!
— Нет, — признался он. — Не знаю. Я даже себя не знаю.