— Я и тогда буду уметь, — пообещал Пол. — Целоваться может даже импотент.
— Ну и прекрасно! Через тридцать лет мне этого будет вполне достаточно.
Пол с ужасом переспросил:
— Тридцать лет? О… Я не смогу жить так долго!
— Сможешь, — заверила я и легонько провела рукой по его седым волосам. — Ты будешь жить долго-долго, потому что я поделюсь с тобой остатком моей жизни. Мне она ни к чему…
Я не добавила: без тебя, но Пол все понял. И чтобы я не расплакалась от жалости к себе, потому что голос у меня уже задрожал, он принялся деловито подсчитывать:
— Тебе двадцать два. Значит до восьмидесяти еще пятьдесят восемь. Так… восемнадцать ты можешь отдать мне.
Я засмеялась и потерлась о его крепкое, горячее плечо:
— С радостью, Пол.
— Составим контракт? — осведомился он.
— Как?! Ты не веришь моему честному слову?
— Верю, — без промедления ответил он и, повернувшись, посмотрел мне прямо в глаза. — Если ты скажешь: "Честное слово", я поверю.
Стараясь даже не моргнуть, я положила ладонь на его колючую щеку и сказала:
— Я люблю тебя, Пол. Тебя одного. Честное слово!
У него дрогнул подбородок, и он тотчас привычно выпятил губы, чтобы я ничего не заметила. Потом признался:
— Я так хочу тебя поцеловать. Но я… пахну виски.
— Это ничего, — я обняла его за шею и, прижавшись, еще раз шепнула: — Честное слово!
Почему-то мой шепот действовал на Пола, как добрый глоток возбуждающего напитка. Казалось, что похмелье с него как рукой сняло — такое он выделывал со мной. Еще не было и шести утра, а мы уже снова уснули совершенно обессиленные и счастливые. По крайней мере, я. Но и Пол, наверное, тоже, потому что, засыпая, он улыбался.
В лицей в этот день он решил отправиться без меня, ведь теперь у нас появился ребенок. Пол так радостно хлопотал над ней и так баловал, точно Алена и впрямь могла навсегда остаться с нами. "А вдруг можно? — пришло мне в голову. — Вот было бы здорово! Готовая дочь. И рожать не надо". Почему-то мне с детства мерещилась смерть во время родов.
Пол заметно мялся, слоняясь по квартире, и я уже подумала, что он собирается сообщить мне нечто ужасное, однако, он спросил:
— Можно, я возьму ее с собой?
Как будто я имела на девочку какие-то права…
— В лицей? Но ей же будет скучно, Пол!
— О нет! Она хочет учиться.
Может, он и не думал меня упрекнуть, но я так и сжалась от стыда. Я не любила учиться, это правда. И то, что я бросила институт, было не столько жертвой мужу, сколько избавлением от шестилетнего ярма. С тех пор я ни минуты не жалела о том, что сделала, хотя было немного стыдно перед отцом, использовавшим все свои связи, чтобы я поступила. И в лицей с Полом я отправилась не из желания овладеть его языком, а чтобы просто быть рядом.
— Пол, я никогда не выучу английский, — удрученно призналась я, взявшись за его рукав.
Он по-отечески погладил меня по голове:
— Это ничего. Я обещаю лучше выучить русский. Вечером я начну читать Достоевского в…
— В подлиннике. Но, Пол, если уж говорить о языке, то лучше прочитай Тургенева.
— О! — легкая гримаса исказила его лицо. — Я читал "Отцы и дети". Это не мое.
— А "Преступление и наказание" значит твое?
Не заметив иронии, он ответил всерьез:
— О да, это мое. Хотя Достоевский звал убивать католиков! Но все равно… Он — мой писатель.
— Почему?
Пол растерянно повторил:
— Почему? Как это объяснить? Этого нельзя сделать. Есть писатели, которые входят в… душу. Прямо в душу. Почему? Как? Это надо у них спросить. Хотя… Я думаю, они и сами не знают. Это колдовство.
Я подумала о Режиссере: вот на чем зиждилась его самоуверенность — он умел околдовывать. Мне вдруг так захотелось проверить, действуют ли чары Режиссера при дневном свете, что я едва не вытолкала Пола за дверь. Он заметил мое нетерпение, и лицо его сразу напряглось, как бывало, когда он чего-то не понимал по-русски и пытался догадаться. Испугавшись, что это удастся ему и на этот раз, я кликнула Алену и, наспех пригладив ей щеткой волосы, подтолкнула к Полу:
— Ну, не опоздайте.
— А… — начал Пол и остановился. Но стало ясно, что он хотел выяснить, чем я собираюсь заняться.
Но поскольку он не договорил, то и отвечать я была не обязана. И это было мне на руку, потому что обманывать я совсем не умела. Замешкавшись в дверях, Пол оглянулся и то ли улыбнулся, то ли болезненно поджал губы. Я помахала ему одними пальцами, а он, как всегда, сказал: "see you…"
Когда дверь закрылась, я бросилась одеваться. Пол говорил, что в узких в бедрах расклешенных светлых брюках я похожа на Русалочку, отдавшую ведьме свои волосы. Натянув их, я мельком взглянула в зеркало и поразилась — и щеки, и уши мои пылали. Появиться перед Режиссером с таким лицом было немыслимо, но я надеялась, что пока доберусь до Красного замка, осенний ветер остудит его. Хотя осень сегодня была больше похожа на бабье лето…
Почему я была совершенно уверена, что Режиссер окажется там? Объяснить я этого не могла, но очень удивилась бы, если б его не оказалось в замке. Впервые я вошла туда одна, но никто не остановил меня, и двери оказались незапертыми. Внутри всегда был другой воздух, не душный и не теплый, а как бы иного состава, чем за стенами замка. Стоило сделать вдох, и все оставшееся снаружи начинало казаться чем-то нереальным, будто не там, а здесь проходила настоящая жизнь. То ли Режиссер силой своей магии заряжал здешнюю атмосферу, то ли наоборот — пропитывался ею, чтобы обрести силу, — я не знала. И меня не очень интересовало, почему, попадая в этот мир, я начинаю чувствовать себя околдованной. Мне это просто нравилось.
Он сидел в пустом зале за тем самым столиком, который облюбовал Пол в тот вечер, когда мы пришли сюда впервые. Режиссер пересыпал что-то из ладони в ладонь, будто играл сочными струйками.
— Чего ты хочешь сегодня — отчаяния или радости? — ничуть не удивившись моему появлению, спросил он, когда я подошла.
— Радости, — ответила я, не задумываясь.
— Конечно, — Режиссер усмехнулся, и на миг его неуловимое лицо точно проступило из тени, но я не успела его рассмотреть.
Присев напротив, я спросила:
— Ты предполагал, что я отвечу именно так?
Продолжая улыбаться, он несколько раз кивнул:
— Кому же хочется отчаяния? Сегодня даже мне хочется радости. Самой глупой, совершенно бессмысленной радости. Со мной это редко бывает. Я не люблю счастливых людей.
— Потому что сам несчастен?
— Потому что я умен.