Пусть Александр уже не сомневался, что сына нет в живых, но когда ему сообщили, что тело найдено, он испустил протяжный вопль, как животное, попавшее в челюсть капкана. Изувеченный труп доставили на лодке к замку Святого Ангела, там его обмыли, почистили и одели в лучшие наряды с высоким воротником, чтобы закрыть рану на шее. На рассвете к мосту по направлению к семейной часовне Борджиа в Санта-Мария-дель-Пополо направилась похоронная процессия. Дроги окружали сотни факельщиков и огромное количество дворян, камергеров и церковников. Их молитвы поднимались в воздух облаком печали и перемежались воплями папы, все еще доносившимися из Ватикана, даже когда плакальщики уже достигли моста.
Запершись в своей спальне, Александр отказывался от пищи и отмахивался от слов утешения. Он чувствовал себя, как человек, оказавшийся на полпути в ад. Демоны скорби запустили в него свои когти. Он сидел в кресле, раскачиваясь взад-вперед от сотрясающих его рыданий. Хуан умер. Его гордость, его радость, плоть от плоти его убит. Его прекрасного, любимого сына мучили, а затем сбросили в реку как мешок мусора. Стоны рвались у него изо рта, как рвотные массы, лицо опухло от слез, глаза не видели, а нос едва дышал. Хуан умер. Боже всемогущий, разве кто-то заслуживает подобного горя?
– Пресвятая Дева Мария, помоги мне…. – Он поднялся с кресла и, спотыкаясь, упал на колени: сломленный старик, молящийся о своем ребенке. – Прости мне грехи мои и пошли мне свою благодать. Если я обидел тебя… Я исправлюсь, обещаю. Только верни мне его, верни его обратно, пожалуйста. Пожалуйста, прошу.
Увы, его дорогая Дева Мария, которая была с ним и в горе, и в радости, так или иначе даруя ему свое понимание и прощение, которая познала всю горечь потери собственного ребенка лучше, чем кто-либо другой, теперь покинула его. Он больше не чувствовал ее тепла, ее благодати, ее поддержки. Он остался один. Хуан мертв, а сам он брошен в лапы демонов.
Александр долго плакал в ту ночь, и боль его сочилась из-под двери и из окон, и у всех, кто слышал его, от звуков этих сжималось сердце, будь то слуги, лежащие на своих тюфяках, или кардиналы, на цыпочках крадущиеся по коридорам или стоящие в тревожном молчании возле его дверей. Да, жалость, вот что все ощущали. Разумеется, они жалели его. А еще ощущали страх – такой могущественный человек был буквально раздавлен горем.
Он вновь и вновь мучил себя одними и теми же вопросами. Почему? Как? Всего два дня назад его сын был жив. Два дня. Еще совсем недавно. Если это наказание, то также и жесточайшая шутка судьбы. Его драгоценная Богоматерь покинула его, и теперь его преследовал образ непрерывно катящегося вперед огромного колеса – олицетворение времени. Подобно слепцу, он вытягивал руки перед собой, хватался за спицы, вырывал их, замедлял его ход, останавливал, а затем, всей своей массой и силой, дюйм за дюймом направлял в обратную сторону, возвращая своего сына назад из вод реки, от смерти к жизни, обратно на мост, где Хуан покинул своего брата, назад к шумному веселью летнего вечера, назад к их последней встрече, случившейся в тот самый день, когда он, улыбчивый, пышущий жизнью молодой человек в причудливых шелках, стоял перед ним и уверял, что нет причин для беспокойства, поцеловал его на прощание и ушел навстречу своей судьбе.
– Не ходи сегодня в гости к матери. Останься лучше со мной, – взывает Александр в темноту. – Ты нужен мне. Останься со мной.
Но остановленное колесо скрипело от натуги и наконец вырвалось из рук, и время понеслось вперед, нагоняя события, и каждый поворот его неминуемо приближал сына к смерти. Теперь, в расплату за его самонадеянные попытки играть с судьбой, он, казалось, видел все происшедшее в мельчайших деталях. Конь Хуана с двумя всадниками проскакал от берега реки к узким аллеям. Из темноты торопливо вынырнули незнакомцы, сбросили его с седла на землю, затолкали через темный проход в заранее выбранный дом или подвал. Он видел, как запястья сына опутала веревка, наблюдал за тем, как его толкнули вперед навстречу тому, кто с удовольствием раз за разом всаживал нож ему в грудь. Они насчитали девять ран. По одной за каждое из оскорблений. Александр застонал, будто лезвие вонзалось в его собственную плоть, пока палач наконец не откинул голову Хуана назад и не принялся за его горло. Последний булькающий крик сменился еще одной волной рыданий. Хуан мертв.
Перед запертой на засов дверью посменно дежурил узкий круг приближенных к нему кардиналов. Они выжидали, когда, наконец, наступит перерыв в этой жуткой музыке страданий. К ним присоединился Буркард. Он стоял неподвижно, словно аист, и без того мрачное лицо его стало еще мрачнее. Вдруг наступила тишина, и кто-то нерешительно постучал в дверь, умоляя его святейшество принять немного пищи или хотя бы воды, ведь летний воздух горяч и душен, и папа может заболеть. Но ответом им были лишь горькие стенания:
– Оставьте меня. Оставьте меня в покое.
Голос этот был больше не похож на голос Александра. Даже непроницаемое лицо Буркарда дрогнуло от сострадания.
Ближе к рассвету он вскарабкался по лестнице к комнатам кардинала Валенсии, расположенным над папскими покоями. В приемной было темно и пусто, а дверь в спальню закрыта. Он постучал и услышал чьи-то движения за дверью. Раздался голос Чезаре, требующий представиться.
– Ваше высокопреосвященство? – Буркард обнаружил его сидящим за столом, полностью одетым, перед ним лежала какая-то бумага. – Его святейшество… – Он запнулся. – Ваш отец… в глубокой печали.
– Я слышу его рыдания не хуже вас. – Лицо Чезаре в свете масляной лампы выглядело утомленным. Казалось, он не спал уже много дней.
– Кардиналы опасаются, что он доведет себя до болезни. – Буркард снова запнулся. – Я… я подумал, может… вы бы поговорили с ним.
– Я? Нет, не думаю, что он хочет видеть меня, – бесстрастно произнес Чезаре. – Я не тот сын, который ему нужен сейчас.
Впервые в жизни Буркард почувствовал к этому надменному молодому человеку, которого всегда недолюбливал, что-то похожее на сочувствие.
– Сожалею о смерти вашего брата, ваше высокопреосвященство. Ужасное преступление.
Чезаре кивнул. Лицо его исказила странная ухмылка.
– В таком случае вы находитесь в кругу избранных, сеньор Буркард, ведь оба мы знаем, что половина Рима сейчас втайне празднует. Скажите, когда вы возьметесь писать свой отчет о происшедшем, что вы расскажете?
– Мой… отчет?
– Да. Ведь вы ведете дневник, не так ли? Такие ходят слухи.
– Дневник? Нет. Нет, я… иногда записываю кое-какие вещи, протоколирую жизнь Ватикана, вот и все. – Буркард как воочию увидел тайник в своем кабинете между тяжелыми томами церковного права и мысленно принялся искать ему более безопасное место.
– Протоколируете? И все? И никаких собственных мыслей? Не высказываете своего мнения?
– Я не думаю, что…
– Интересно, кого бы вы указали в качестве виновников смерти моего брата?
– Ах, что вы. – Буркард покачал головой. – Я лишь слуга церкви, ваше высокопреосвященство. Моя работа – не размышлять о подобных вещах, а лишь записывать факты.