Вдобавок со всех сторон наплывали разные запахи: слишком пряные, слишком едкие, мешанина отвратительных и душистых ароматов. Каналы вызвали в ней такое отвращение плавающими в воде отбросами и вонью, что она твердо решила повелеть очистить их по возвращении во дворец. Во время ее выходов прежде по бокам процессии императрицы шли рабы с ароматическими курильницами, источающими голубоватый дымок. Без этой завесы ей приходилось задерживать дыхание, чтобы сдержать тошноту. Внимательный, как всегда, Имхаилас поспешил купить ей апельсин при первой возможности. Если разрезать лимон или апельсин и поднести к носу, городская вонь отступит.
Мулы тянули телеги с дровами, наваленными так опасно высоко, что Имхаилас каждый раз ускорял шаг, минуя их. Она старалась сдерживать гневные взгляды, когда они проходили мимо колумнариев, играющих в палочки с цифрами на ступенях таможни, которую обязаны были охранять. Множество торговцев всех мастей – шагавших, согнувшись под тяжестью своего товара, по улице, или сидевших в своих лавках на первом этаже большинства зданий – встречалось по дороге. А на подоконниках второго этажа можно было заметить проституток, которые специально сидели таким образом, чтобы прохожие могли без труда проникнуть взглядом до верха их ляжек.
Можно было только подивиться, каким чудом она вырвалась из мерзости окружавшей ее жизни. И стена, воздвигнутая годами, привычкой к жизни в роскоши и бесчисленными посредниками между нею и обитателями этих улиц, была непреодолима. Плоть от их плоти, она им не принадлежала, ровно таким же образом, как не принадлежала всецело к аристократам, осыпавшим ее день изо дня лестью и язвительными уколами.
Существо двух миров, отстоящее от обоих. Во всем свете была еще только одна такая, с горечью осознала Эсменет, единственный другой член ее мучимого сомнениями племени – дочь Мимара.
Хотя, вне всякого сомнения, масса народа шла каждый день по этим улицам, казалось поразительным, что их с Имхаиласом путешествие достигло назначенной точки без происшествий. Улицы в конце пути стали ýже, менее многолюдными и почти ничем не пахли, наконец можно было выбросить апельсин. На краткое время – дюжину ударов сердца – она осталась совсем наедине со своим экзальт-капитаном, и ее охватило необъяснимое подозрение, что тот вместе с Санкасом замыслили убить ее. Но она тут же устыдилась своей мысли.
Действительно, решила она, власть искажает зрение.
Эсменет рассматривала старое строение, пока Имхаилас сверялся с небольшой картой, которой снабдил его Санкас. Четыре этажа здания были сложены по-кенейски из длинного обожженного кирпича, который в толщину был не шире трех ее пальцев. Наслоения голубиного помета едва ли не цементировали все выступы выше двери. Прямо по середине фасада шла большая трещина – усадка фундамента разорвала в этом месте кирпичи. Судя по отсутствию ставней, в большинстве комнат никто не жил. После гула и шума остальной части города, который они только что миновали, это место казалось зловеще-молчаливым.
Оглянувшись на стоявшего позади Имхаиласа, она заметила тревогу в его голубых глазах.
– Прежде чем вы войдете… Могу ли я сказать, Ваше Величество? Без стеснения.
– Конечно, Имхаилас.
Он взял ее руку в ладони с той же порывистостью, которую она позволяла ему во тьме ночной. Это одновременно испугало и умилило ее.
– Прошу, Ваше Величество. Нет, молю! Наутро я могу послать десять тысяч солдат, чтобы разбить хоть десять тысяч табличек с проклятиями! Оставьте его Богам!
В глазах его блестели слезы.
Он меня любит, поняла Эсменет.
И все же, прежде чем двинуться по прогнившим ступеням в темный зев двери, она могла лишь ответить:
– Боги против нас, Имхаилас.
Запах мочи ударил в нос.
Еще один ее мальчик был мертв. Лишь эта мысль всплывала в душе в оправдание задуманного, как оболочка невообразимого. Под нею клубились более мрачные и пугающие признания самой себе. Справиться с ними помогало лишь воспоминание о бедном Самармасе, чья милая невинность, несомненно, обеспечила ему место на небесах.
Но Инрилатас… Его отняли слишком рано. Прежде чем он сумел отыскать путь в обход… себя.
Инрилатас был… был…
Странная вещь, устраивать всю свою жизнь вокруг немыслимого, все свои действия, слова, умолчания. Порой ей казалось, что руки и ноги не соединялись друг с другом под покровом одежды, а висели вокруг того, что некогда было сердцем и телом. А сама себе она казалась иногда просто облаком, будто лицо, руки и ноги по некоему чудесному совпадению еще оставались вместе, а не разлетелись в разные стороны.
Ходячая развалина, без объединяющего стержня.
Когда-то прежде лестница шла под открытым небом, высоко над головой виднелись настеленные доски, через щели в которых пробивался свет. Видимо, владелец решил, что будет дешевле загородиться от дождя, чем чинить стоки. Ступеньки едва держались, приходилось цепляться за кирпичную стену, чтобы не упасть. Она знавала немало таких домов, построенных во давнишние времена подъема, памятного лишь историкам. Как-то, еще до рождения Мимары, ночью она проснулась от грохота обвала. Еще страннее была полная тишина после него, будто весь мир затаил дыхание. Спотыкаясь, она поспешила к окну и какое-то время могла рассмотреть в темноте лишь тусклые отблески фонарей и факелов сквозь облака пыли. Лишь наутро перед ней предстали развалины дома напротив – кучи камней, остатки угловых стен. В мгновение ока перестали существовать сотни людей, чьи лица были ей так знакомы: пекарь с его рабами; продавец похлебки, который целыми днями зазывал людей, перекрикивая уличный гомон; вдова, которая ходила побираться вместе со своими полуголодными детьми – исчезли, будто их и не было. Развалины разбирали еще несколько недель, пока не извлекли последнее тело.
Под конец вонь стояла непереносимая.
На третьем этаже она остановилась, всматриваясь. Глубоко вздохнула, ощутив запах прели, впитавшийся в кирпичные стены, – и почувствовала себя отчего-то молодой. Из четырех дверей, очертания которых различались в полутьме, одна стояла полуоткрытой, отбрасывая полоску серого света на грязный пол.
Эсменет поняла, что уже движется к этой двери. Но тут, хотя материя ее плаща была грубой и не требовала особой осторожности в обращении, императрицу охватила странная брезгливость и нежелание запачкаться. И что только она думала? Нет, она не может это сделать… Нужно бежать, скорее вернуться в Андиаминские Высоты. Да…
Она одета неподобающим образом.
Но ноги по-прежнему несли ее вперед. Кромка двери осталась позади, и словно отодвинулась портьера, за которой была комната.
Асассин стоял, глядя в окно, но из середины комнаты, откуда вряд ли мог что-то разглядеть. Профиль его мягко обрисовывался рассеянным светом. Помимо некоторой мрачноватой напряженности ничто в его облике не намекало на коварство и убийства. Абрис лица был молодым, даже юным, однако кожа загрубела не по годам. Коротко стриженные черные волосы удивили ее, поскольку она думала, что жрецы-асассины всегда носят длинные волосы, наподобие айнонийских аристократов, но не заплетенными в косы. Бородка была тоже коротко подстрижена, как повелось сейчас среди купцов – ей это было известно только из-за настояния Министрата установить закон о ношении бороды. Одежда мужчины была неприметной. На мочках ушей бурели какие-то пятна.