В Освенте высокопоставленный имперский сановник Хампей Сомпас был найден в своей постели с перерезанным горлом. Он оказался первой жертвой в череде многих – очень многих – политических убийств. С каждым днем все больше и больше шрайских и имперских должностных лиц, от самого мелкого собирателя податей до высших судей и податных чиновников, умирали от рук как своих телохранителей, так и группы вооруженных слуг, которые вершили мщение на улицах.
Мятежей было все больше. Селеукара горела семь дней. Аокнисс громили всего двое суток, но десятки тысяч людей погибли, настолько безжалостны были имперские репрессии. Жену и детей короля Нерсея Пройаса в целях безопасности отправили в Аттремп.
Тлевшие восстания возобновились с удвоенным размахом, поскольку в старых, заклятых врагах, жаждавших достичь превосходства в раздорах, нехватки не было, и они не преминули воспользоваться беспорядками. На юго-западе фанимцы под предводительством Фанайяла-аб-Каскамандри приступом взяли крепость Гара’гуль в провинции Монгилея, и ряды их были настолько многочисленны, что императрица распорядилась отправить четыре колонны для защиты Ненсифона, бывшей столицы Кианийской империи. На востоке дикие фамирийские племена из степей, лежащих у подножия Аракских гор, свергли имперских наместников и вырезали заудунианских обращенных, среди которых были отпрыски родов, что правили здесь с незапамятных времен. А сильвендийцы с невиданной дерзостью прорвали нансурскую границу.
На борьбу призвали пожилых ветеранов. Был объявлен набор в народное ополчение. По землям знаменитым и малоизвестным прокатилась череда столкновений. Установлен комендантский час и патрули. Ятверианские храмы закрывались один за другим, и тех монахинь, которые не успели сбежать, заточили в тюрьмы и допрашивали. Разоблачались заговоры и тайные организации. В наиболее законопослушных провинциях казни превращались в пышные зрелища. В прочих местах они проводились втайне, а тела казненных сбрасывали в канавы. Предоставлявшие некоторую защиту рабам законы, о которых никто не ведал со времен Сенеи, были отменены. Устроив серию срочных заседаний, Большой Конгрегат принял несколько законов, регулирующих собрания согласно кастовой системе. Разговоры у общественных источников воды теперь карались расправой на месте.
Аристократы всех национальностей неожиданно объединились в своей тотальной борьбе против собственных слуг и рабов. Имущественные споры были отменены, чтобы суды успевали управиться с казнями. Давнюю вражду отложили на неопределенный срок. Шрайя Тысячи Храмов созвал высокопоставленных жрецов культов разных богов со всего Трехморья на так называемую Третью Чашу – Сумнийский Совет, убеждая их оставить местные распри и вспомнить Бога за отдельными Богами. Жрецы шрайи повсюду выступали с яростными нападками на непокорных от имени своего Пророка и Владыки. Те заудуниане, которые не отправились в Великий Поход, открыто поносили своих пэров и их приспешников. А под покровом ночи убивали тех, кого считали предателями.
Сыновья и мужья просто исчезли.
Но хоть Новая Империя и пошатнулась, но все же не пала.
* * *
Момемн.
Анасуримбор Келмомас сидел на своем обычном месте, принимая Имперский Синод, в Ложе Принца, обтянутой красной замшей: ее же занимали и старшие братья и сестры, когда были моложе – даже Телли, пока не села подле матери у Трона Кругораспятия.
– Не забывай, к кому обращаешься, Пансулла, – глухо, грозно произнесла Мать-императрица.
Хотя она не могла похвастаться хорошим видом, как верхние залы во дворце, палата Синода была одной из наиболее роскошных комнат и, без сомнения, самой изысканной. В отличие от других палат совета, тут отсутствовала галерея для обозрения, а окон не было ни одного. Как правило, палаты представляли собой большие, великолепные залы, а эта была длинной и узкой, с нишами вдоль невысоких стен – Ложа Принца была одной из них, – обитых изысканными панелями и уставленных скамьями, словно амфитеатр вытянули, а после разломили пополам и составили, вынудив аудиторию повернуться лицом друг к другу.
Чтобы разместить Трон Кругораспятия, глубокую нишу, облицованную мрамором, сделали с уступом слева от Келмомаса, выложив его бело-голубым камнем с отделкой из черного диорита. Точная модель Кругораспятия, расположенного в Карасканде, с изображением распростертого отца, перевернутого вниз головой, была вытиснена золотом на спинке трона. Кресла матери и Телли были врезаны в мраморную приступку подле него, их нарочито простое убранство оттеняло роскошь центрального трона. Порядка тридцати одинаковых кресел стояли на ступенях напротив, по одному на каждую из Великих Фракций, чьи интересы определяли политику Новой Империи.
Пол, на котором стояли кресла, вынуждал всех идущих по нему поднимать головы и взирать на собеседников снизу вверх. Это была узкая полоска простого пола, не шире, чем коридор между тюремными камерами. Келмомас слышал, что некоторые придворные с немалым страхом называли его Щелью.
Кутий Пансулла, нансурский консул, который теперь прохаживался по нему, был настолько толст, что пол показался ýже обычного. Он ходил взад-вперед с напыщенным видом, и под мышками у него расцвели темные пятна.
– Но я должен… осмелюсь сказать! – выкрикнул он, тряся выбритыми щеками. – В народе ходят слухи, что Сотня настроена против нас!
Имперский Синод, как говорила мать Келмомасу, был сокращенным вариантом Большого Собрания, которое правители других земель зачастую называли тайным советом, где представители наиболее важных интересов Новой Империи могли обсудить их со своим божественным правителем. Конечно, Келмомас в разговоре с матерью всегда притворялся, что не помнит этого объяснения, и вечно скулил, сопровождая ее на заседаниях, но втайне восхищался Синодом и теми интригами, которые неизменно разыгрывались тут – по крайней мере, в отсутствие отца. В иных местах слова всегда оставались словами, слава означала только славу, а надменный тон сохранялся до бесконечности. Будто люди сражались толстыми железными прутами. Но в Синоде слова и голоса были отточены до предельной остроты.
Настоящие диспуты, а не пантомима. Настоящие последствия, а не туманные петиции. В этом месте, как ни в каком другом, порой решались судьбы целых тысяч. До ноздрей юного наследного принца почти наяву доносился запах дыма и крови. Здесь сгорали города, настоящие, а не вырезанные на бальсовом дереве.
– Спросите себя, – крикнула мать сенаторам. – Кем вы будете, когда будет написана летопись этих дней? Трусами? Робкими старикашками с дрожью в коленях? Вы! Вы все! Когда дознание пойдет вглубь, а оно всегда направлено вглубь, вас будут судить. Потому прекратите считать меня всего лишь слабым его вместилищем!
Келмомас прикрыл рот руками, пряча улыбку. Мать гневалась часто, но злость редко прорывалась наружу. Интересно, понял ли толстяк всю опасность своего положения?
Наверняка нет.
– Святая императрица, выслушай! – воскликнул Пансулла. – Этот… этот разговор… он не развеивает наших страхов! По крайней мере, поведай, что сказать людям!
Принц ощутил силу в этих словах, хоть и не вполне понимая их важность. Он заметил в глазах матери нерешительность, понимание, что она заблуждалась…