– Ты обиделся, – Мишенька вскочил.
– Присядь. Я не обиделся, – сие было не совсем правдой, однако сейчас я готов был и на малую ложь. – Я слепец, но сейчас вижу то, чего не видишь ты.
– И что же?
Он был ревнив. И раздражен. Не готов признать за мною право хоть в чем-то превозмочь его.
– Твоя любовь к Эмилии мешает ей. Нет, я не говорю, что так оно и есть, но возможно… Мишенька, а ты не думал, что она и вправду не любит тебя? И не желает любить? А любит своего супруга. И вовсе он не так жесток, как тебе того хочется…
– Ты… – он вскочил. – Ты как они!
И убежал, хлопнув дверью. Что мне оставалось делать? Бежать за ним, как в детстве, просить прощения и уговаривать? Я вдруг понял, что не стану этого делать.
Мишеньке уже не семь.
Не девять.
И я-то способен справиться с чувством вины. А ему же надобно научиться самому одолевать выдуманные обиды.
Однако, похоже, Мишенька вознамерился доказать мне мою неправоту, иначе как объяснить то, что не прошло и трех дней, как я получил приглашение к Эмилии. Надобно сказать, что женщина сия была хорошо известна в Киеве. Слухов о ней ходило множество, как добрых, так и дурных, вторых, естественно, было много больше, но в том есть особенность человеческой натуры: о людях иных удобней думать плохое. Лично с нею я был тогда не знаком, однако воображение мое рисовало особу роковую, весьма зловещего плану, поскольку Мишенька был не первым, беззаветно влюбленным в Эмилию Львовну, но, как водится, реальность оказалась иною.
Начать с того, что меня, гостя, невзирая на приглашение, не самого желанного, встретили весьма ласково, и хозяйка с очаровательнейшею улыбкой сказала, что рада познакомиться с другом Михаила, о котором тот столько всего рассказывал.
И тут мне показалось, что в темных очах ее мелькнула насмешка.
Не надо мной, нет…
– Чувствуйте себя как дома, – сказала она любезно.
– Благодарю вас…
Эмилия Львовна не ушла, она разглядывала меня с немалым любопытством, а я в свою очередь пытался понять, что же было в ней такого…
Немолода.
Старше Мишеньки, а ему самому уже двадцать семь исполнилось. И многие женщины в возрасте Эмилии глядятся сущими старухами. Она же… она была словно неподвластна времени.
И сумела сохранить удивительную хрупкость фигуры.
Эмилия была изящна.
Очаровательна.
Мила. И красота ее неброская меж тем притягивала взгляд…
– Простите мое любопытство, но вы не похожи на человека, которого Михаил назвал бы другом, – она первая нарушила молчание, которое становилось уже неловким.
– Мы знакомы с детства… и потом еще учились вместе.
– Но он не доучился, а вы…
– Мне пришлось, – ответил я с улыбкой, – ведь природа не одарила меня столькими талантами, как Мишеньку…
– Мишенька… – произнесла она с насмешкой. – Вы так мило его называете… как ребенка… и правильно, ведь по сути своей он ребенок и есть. Избалованный. Привыкший получать все, что только пожелает…
– И желает он вас, – я никогда-то не отличался особым тактом. Но Эмилия не оскорбилась.
Рассмеялась звонко.
– О да, на мою беду, вы правы…
– Он влюблен, – сказал я осторожно, не зная, сколь допустима подобная тема в беседе. – И мне кажется, что влюблен искренне…
– В этом никто не сомневается, – отмахнулась Эмилия, – однако его любовь стала причинять нам неудобства.
– Вам?
– Мне и супругу.
– И он… – мне вдруг стало невероятно неловко. Какое право имел я говорить о чужом этом чувстве.
– Бросьте, – Эмилия Львовна вот никакой неловкости не испытывала. – Мишенька слишком эмоционален, невоздержан даже, чтобы скрыть свои чувства. Естественно, мой супруг знает. Злит ли это его? Отнюдь нет. Адриан умный человек, он понимает, что ревновать к этому мальчику – глупо… нелепо даже.
Она добавила пару слов на французском, который я знал до отвращения плохо. Никогда не имел склонности к языкам.
– Скажу вам больше, мы надеялись, что Мишенька, – в ее устах это имя звучало насмешкой, будто бы она и вправду говорила о ребенке, – образумится. Художники – существа ветреные… и легкая влюбленность идет им лишь на пользу. Но вынуждена, к своему прискорбию, признать, что Мишенька не собирается отступаться.
– Вас это печалит?
– Я же говорю, что это доставляет некоторые неудобства, что мне, что супругу… и слухи уже поползли. Я терпеть не могу сплетников.
– А кто их любит? – искренне удивился я. И Эмилия вновь рассмеялась. Мне показалось, что смеялась она легко, и смех делал ее еще более очаровательной. И опасной.
Не хватало еще мне пополнить ряды ее поклонников.
– Вы правы, никто не любит. Но все терпят. Хуже всего то, что Мишенька вредит себе же… вы знаете, он стал жить не по средствам… играть… и это меня действительно беспокоит.
Она говорила искренне, эта удивительная женщина, готовая принять и снести неудобную влюбленность. Иная отказала бы наглецу от дома, а Праховы терпели Мишеньку.
– Почему? – спросил я, уже зная ответ.
– Он талантлив, – спокойно ответила Эмилия. – Вы ведь осознаете, насколько он талантлив? Нет?
– Я ничего не смыслю в искусстве, – я признал это, испытывая некоторый стыд, потому как не сомневался, что сама Эмилия в искусстве разбирается прекрасно.
– Поверьте мне, он талантлив… но одного таланта порой недостаточно. Мишенька… склонен потакать собственным слабостям… и это его погубит.
Я не нашел, что ответить, а появление Михаила избавило меня от самой необходимости отвечать. Он подошел к нам широким шагом, и в какой-то момент мне даже показалось, что он ударит меня.
Или ее.
Или все-таки меня?
Он был красен.
И зол.
– Мишенька, – мягко произнесла Эмилия, – мне кажется, вам следует отдохнуть…
– Я не устал.
Он покачивался, и не сразу я понял, что Мишенька безобразно пьян.
– Нашли себе новую жертву? – спросил он, нависая над ней, и Эмилия рядом с ним гляделась такой хрупкой, беззащитной.
– Миша! – Я взял старого приятеля за руку и руку эту сдавил. – Прекрати.