Гортензия распахнула коробку с цветными карандашами. Добавила немного оранжевого, немного алого, немного желтого, голубого, зеленого. Растерла прямо пальцем. Отступила. Наметила несколько тонов. Вытерла пальцы тряпкой.
Она нарисовала новое платье. Телесного цвета, с двумя вытачками на бедрах, которые дают эффект осиной талии, и тоненькими бретельками на плечах…
Платья появлялись одно за другим. Каждое рвалось вперед, расталкивая остальные, стремилось продефилировать перед публикой, чтобы ему похлопали. «Подождите меня!» – крикнула им Гортензия. Но платья не слушались, плыли в веселом калейдоскопе. Голова у нее кружилась, она сжимала в руке карандаши, смешивала цвета, набрасывала яркие краски, делала контур углем, стирала, смазывала цвета и образы, а минуты тем временем слетали с циферблата.
Они репетировали в маленьком зале на первом этаже Джульярдской школы до полуночи. А потом Гэри сказал: «Я хочу есть, пойдем что-нибудь перекусим?» Калипсо не расслышала. У нее в голове еще теснились ноты. Она стояла, не опуская скрипки, настолько сосредоточенная, что казалась зачарованной. Иногда она вот так забывала скрипку между плечом и подбородком и думала: «А куда я ее дела?» Гэри смеялся, показывал жестом на скрипку, и Калипсо удивленно клала ему руку на плечо: «Ох, извини, меня куда-то унесло…»
Унесло в музыку. Заточило в плен аккорда, который еще продолжал звучать, хотя она уже опустила смычок.
Они встали и пошли в «Буррито Гарри» на Коламбус-авеню. Это штаб-квартира студентов из Джульярдской школы. Они встречаются там после занятий или концертов, пьют «Замороженную Маргариту» и обсуждают до глубокой ночи свои дела. Персоналу приходится выгонять их, чтобы закрыть заведение.
Они сидели в углу и наблюдали за первокурсниками, которые задавались друг перед другом, надувались как индюки, млея от важности и самодовольства, от осознания собственной элитарности. Певцы исполняли вокальные композиции, танцоры прыгали в своих оборванных костюмах, актеры высокомерно обводили глазами зал, пианисты ни с кем не общались и бегали пальцами по незримым клавиатурам.
Они улыбнулись наивности дебютантов. Скоро им надоест вся эта показуха, они станут другими, опытными, измотанными жестокой конкуренцией, царящей в школе. Безупречность, безупречность в каждой ноте, безупречность до полного изнеможения. Многие уходят из школы прямо посреди года. В конце каждого года – никаких ведомостей или оценок, лишь экзамен, где жюри решит твою судьбу. И вот падает нож гильотины. Особенно страшно в конце второго года, когда боишься, что руководитель, который доселе вел тебя, подбадривал, учил массе всяких прекрасных вещей, вызовет тебя и скажет, что это еще не конец света, что много других школ, но ваш совместный путь завершен. Студент, понурив голову, бредет домой, натыкаясь на стены.
И больше здесь не появляется.
К третьему-четвертому курсу жизнь успокаивается, складываются привычки. Те, кто остался, работают как проклятые, компании распались. Усталость в пальцах музыкантов, в ногах танцоров, в голосовых связках певцов. Теперь здесь царит покорность, и затылки склоняются только перед старанием. Кончилось время павлиньих перьев!
* * *
– Ты что будешь? – спросил Гэри, просматривая блюда.
– Да я не голодна, – отвечает Калипсо.
– Точно?
– Да, – сказала она, мягко оттолкнув меню.
Ей не хочется есть, она глазами пробует Гэри на вкус, смакует, и это наполняет ее неизведанной радостью. Она охвачена мистическим порывом, который уносит ее вместе со звуками скрипки. В ней нет подобострастия, ее восхищенное любование не унижает ее. Наоборот, она становится огромной, она чувствует, как в ней зарождаются невероятные силы, дающие ей крылья. Как прекрасно это новое ощущение, которое называется «любовь» и которое ей доселе не было знакомо. Она зачарованно повторяла: «Так вот в чем дело, вот оно что, а я и не знала!» Она чуть улыбнулась. Сердце ее пело. Она любит! Она любит! Вся вселенная отозвалась ей на эти слова. Теперь ей в жизни больше ничего не надо.
Она больше не испытывала голода и жажды, она ела его и пила. Она больше ничего не боялась. Страх отступил перед этим громадным, всепоглощающим счастьем. Однако две недели назад страх еще жил в ней. Две недели! Это больше ничего не значит. Времени больше не существует. Время – оно было раньше, а теперь все вокруг лишь Гэри Уорд и ничего кроме…
До Гэри Уорда она была неуклюжей, неуверенной в себе. Школа стоит так дорого! Сорок пять тысяч долларов в год, потом страховка скрипки – тридцать тысяч долларов. Ее дедушка взял ссуду, чтобы она смогла пойти сюда учиться. Дядя тоже дал денег, хоть и ворчал. Она делала расчеты на полях тетрадей. Ей повезло, что она сумела договориться с мистером Г. и убедить его: она вовсе не боится гладить! Даже если это целая история! Он носит рубашки с пышными жабо, с длинными браслетами, лентами и кружевами. Словно какой-нибудь старинный французский маркиз. Он требует, чтобы на рубашках не было ни одной складки. Потому что ему надо поддерживать свою легенду. Нужно всегда внушать зависть, никогда жалость. Он смотрит, как она гладит, и описывает ей свою жизнь, кабаре, где он играл, свои победы над женщинами. «Теперь, – говорит он, – я уже слишком стар, я ни на что не гожусь, потому что обо мне уже невозможно мечтать, дрожа от страсти. Ни одна женщина не ждет меня». Он поливает себя одеколоном, который пахнет так сильно, что она задерживает дыхание, когда подходит поближе. «Ну скажи мне, я еще ничего, а, сохранилась стать?» Она смотрит на его коричневую фетровую шляпу, на седые пышные волосы, на черное кожаное пальто, на большие черные очки, на желто-зеленые ботинки из крокодиловой кожи и кивает головой. «Ну, ты живешь у меня, значит, я кому-то еще приношу пользу, спасибо тебе за это, девочка моя! Тем более что Улисс мне больше чем друг, он мне брат. Я пожертвовал бы своей шкурой, чтобы спасти его. Мы вместе прошли огонь, воду и медные трубы. И видишь, ни разу друг друга не предали. Ни одного разу! Улисс – это святое, пусть кто попробует его тронуть!»
Калипсо слушает и кивает.
Она не знает, где нашла бы девять тысяч долларов, чтобы снимать комнату в бедном квартале, где ей к тому же пришлось бы крепко сжимать под мышкой футляр скрипки каждый раз, когда она поздно ночью возвращалась бы домой. Она не могла бы позволить себе попасть в историю, трястись, что украдут скрипку, ведь она стоит миллионы долларов. Она спит, пристегнув скрипку к руке. Наручники гарантируют ее свободу! Калипсо улыбается каждый раз, когда застегивает ключик на запястье.
У нее нет выбора. Он может появиться в любой момент.
– Эта скрипка принадлежит мне, а не тебе, hija de puta! [9]
– Она моя. Улисс мне ее подарил.
– Calla la boca! [10]
– Моя, моя. И не пытайся украсть ее у меня, тебя сразу найдут. Люди из страховой компании шутить не любят. Они тебя арестуют и посадят в тюрьму.