– Я не могу представить вас выполняющей эту работу.

– Видите: воображения никогда не бывает достаточно.

Пэбб согласно кивнул головой. Эммануэль пересела, согнула ногу и положила подбородок на колено. Она осталась довольна тем, что Пэбб сосредоточил свое внимание на ее прикрытой шортами промежности, которую демонстрировала эта поза: однако приоткрыла недостаточно, остальное – дело воображения.

– Теперь моя очередь угадывать, – произнесла Эммануэль, – чем вы занимаетесь. Не буду оскорблять вас, как вы меня, и предполагать, что вы ничем не занимаетесь. Удовлетворюсь иной мыслью: ничем полезным.

Вместо того чтобы возражать, он забеспокоился:

– Я же ничего не предложил вам выпить, и о чем я только думал! Вы, наверное, недавно пообедали: не хотите ликера?

– Нет, спасибо. Этот ваш Пендрагон хорошо варит кофе?

– Пенфизер. Он и так много для меня делает: я не осмелюсь его больше ни о чем спрашивать, если вы наречете его именем вождя воинственного племени.

2

Пэбб ненадолго покинул Эммануэль. Она воспользовалась этим, чтобы вновь побродить вдоль книжных рядов. Она остановилась перед барельефом, на выступе которого лежали поэмы Анакреона. Эммануэль вынула оттуда тяжелый том и присела, чтобы его полистать.

Печать, оригинальный текст, перевод и переплет были роскошными. Но иллюстрации сбили Эммануэль с толку. Она ожидала найти там нечто чувственное и утонченное, но эти рисунки представляли собой сочетание очень размытой абстракции с открытой и беспощадной грубостью. Это исследование разволновало Эммануэль.

Даже сама бумага на ощупь была скабрезной. Эммануэль уже была готова предпринять объективное сравнение между слизистой этой бумаги и своими слизистыми, но от этого опыта ее отвлек приход Пэбба и открытие, которое она сделала в тот же момент, увидев колофон [28] на последней странице. Его стиль так разительно отличался от других картинок, что шок, вызванный этим контрастом, усилил церебральный эротизм остального произведения. Эммануэль поинтересовалась:

– Этот рыцарь в кольчуге с крестом на щите, который сидит на лошади, покрытой попоной, и прямо держит свое копье, а также знамя, на котором можно прочитать: «Бог в помощь!» – это вы?

Лицо Пэбба приняло отчасти несчастное, отчасти хитрое выражение, какое бывает у провинившегося школьника, которого застукали за онанизмом:

– Ваши подозрения имеют некоторые основания. Однако в этой публикации нет ничего полезного.

– Но вы – издатель?

Пэбб становился все более неуклюжим. По его упавшему голосу можно было подумать, что в нем звучит лишь отголосок умирающей души.

«Ему не нравится, – поняла Эммануэль, – что я заставляю его рассказывать о себе. Ну что ж, пусть помучается!»

– Издатель – это громко сказано. Скажем так: я просто везде сую свой нос, потакая своей фантазии. Как только я нахожу рассказ, который мне нравится, я тотчас же принимаюсь искать подходящие иллюстрации, которые достойно отражали бы суть повествования. Затем принимаюсь искать подходящий шрифт, я любуюсь им, как произведением искусства. По мне, шрифт не менее важен, чем сами печатные знаки.

– Так вы работаете в типографии? – вновь спросила Эммануэль.

– Знаете, иногда печатные знаки так же любят друг друга, как и человеческие тела. Знаете ли вы, что Николя Ретиф де ля Бретонн был рабочим в Королевской типографии? Став писателем, он постоянно продолжал придавать своим текстам, так сказать, физическую красоту. Он продолжал отражать их на бумаге при помощи свинца, придавая им форму, которая, по его мнению, наиболее эротичным образом выражала их дух. Таким образом, одну фразу, если она выражала мораль, печатали кеглем цицеро [29] , другую, которую он считал чувственной, – боргесом [30] . Сцены оргии, разумеется, печатались романским шрифтом, соблазнение – курсивом и так далее. Создавать книгу – то же самое, что заниматься любовью. Великолепное увлечение, не находите? Так или иначе, любое увлечение великолепно.

Дьёэд сиял, пока высказывал свою мысль, особенно увлеченно произнося слово «страсть».

– А какова ваша страсть? – спросила его Эммануэль. – Я имею в виду – помимо книг, конечно.

Казалось, он вновь сконфузился. Похоже, что Пэбб злился на то, что его, словно преступника, постоянно уличали в склонности к интеллектуальным занятиям. Вздохнув, он ответил:

– Я бы сказал, что любопытство. Но действительно ли это такая безумная страсть? Скорее, это инстинкт сохранения желания.

– Вы не похожи на любопытного человека! – не согласилась с ним Эммануэль. – Вы никогда не задаете вопросов.

Внезапно глаза Пэбба вновь заблестели, как тогда, на вернисаже, когда он внимательно изучал изысканную любовь мастурбирующих девушек Аурелии с педантичностью специалиста, мотивы которой она теперь начала понимать гораздо лучше:

«Он искал шрифт, который бы подошел к этим телам!»

В голосе Пэбба вновь послышались насмешливые нотки.

– Я люблю нескромные ответы, – произнес он. – Ответы, которые приходят ко мне без вопросов. Впрочем, мне нравится все, что мне рассказывают.

Эммануэль покачала головой, будто демонстрируя: я это ценю. И промолчала.

Так что в этот раз именно Пэббу пришлось решиться и задать вопрос:

– А что вы можете сказать по поводу вашей самой благовидной страсти?

– Я не умею ждать.

– А наименее благовидная?

– Я не хочу ждать.

Он ненадолго погрузился в размышления, а затем начал рассказывать о себе, не дожидаясь вопросов Эммануэль:

– Я же, наоборот, очень хорошо умею ждать. Я бы даже сказал, что умею ждать за двоих. Я склоняюсь к тому, чтобы растягивать счастливые моменты, но также и растягивать искушение. Без сомнения, это потому, что искушение, определенное искушение, делает меня счастливым.

Теперь Эммануэль в свою очередь подождала какое-то время, прежде чем спросить вновь:

– Какого сорта искушение представляют для вас картины Аурелии?

– Говорят, в русском языке есть лишь один глагол, который употребляется для разных целей. Это глагол «писать». Например: «писать письмо» и «писать картины». И меня это не удивляет, потому что мне кажется, что я подчиняюсь одинаковому влечению, когда интересуюсь старинной поэзией или любуюсь современной картиной. В самом деле, существует лишь желание.