Выслушав терпеливо эти мои объяснения, они схватили меня за руки и потащили за собой. И вот представьте: идет небольшая компания молодых евреев, веточка Страны Израиля, по большому городу Берлину, по столице большого государства Германия, и я среди идущих. И мы говорим о победах этого государства, которое захватывает все больше чужих земель, и никто не знает, когда придет конец этой войне и как будет выглядеть мир после нее. Но постепенно наш разговор переходит на родную страну, Страну Израиля, и как только вспомнилась нам наша страна, как-то разом угас вдруг весь наш интерес к горячим булочкам, которые вот в эту минуту вынимают из печи, и мало-помалу все грустно разбрелись по домам, кто куда.
А меня потащил за собой скульптор Друзи.
– Идем, я тебе кое-что покажу, – сказал он.
– Не могу, – сказал я.
– Почему? – спросил он.
– Меня ждут, разве ты не слышал? – объяснил я.
– И что же, из-за того, что какая-то девка ждет тебя в пансионе, ты лишишь себя удовольствия? – сказал он.
– Какого это удовольствия? – удивился я.
– Скажи, тебе приходилось когда-нибудь бывать в Баальбеке? – спросил он вместо ответа. – Если и ты там бывал, то, возможно, видел тамошние древние статуи, когда они на заре проступают из тьмы, словно вырастают из земного лона. Вот нечто вроде этого я хочу показать тебе на рассвете в своей студии.
Он потащил меня за собой и привел в какой-то двор, где мы поднялись на тысячу и одну ступеньку и вошли в сырую комнату, насквозь пропахшую влажным гипсом, холодным камнем, глиной и табаком. Он зажег свет, достал бутылку коньяка, налил нам и начал рассказывать мне, какие сорта табака годятся для трубки. Потом припомнил, какие замечательные официанты были в кафе до войны – выручали художников в трудные времена и ссужали им деньги под низкий процент. А потом, совсем уже, видимо, осоловев, начал бормотать бессвязно, как мы мечтаем порой познакомиться с каким-нибудь человеком, мужчиной или женщиной, а когда нам представляется случай действительно познакомиться с ними, что-нибудь обязательно этому мешает, и вот мы снова мечтаем об этом знакомстве, но никак не можем с ними познакомиться, а тем временем все, с кем мы знакомимся, вызывают у нас раздражение, как будто они занимают место тех, знакомства с которыми мы ищем. С этими словами он сел на обломок камня, поставил бутылку у ног и уставился на свои статуи. «А что, ребята, – сказал он, обращаясь к ним, – хотите, чтобы Бригитта Шиммерманн тоже была в вашем обществе? Тогда попросите вот этого господина замолвить ей обо мне доброе словечко. Только хорошенько попросите…»
Тут он повернулся ко мне, налил еще по стакану и предложил выпить за Бригитту Шиммерманн. Мы выпили за здоровье Бригитты Шиммерманн, и я подумал про себя, что, когда бы не Бригитта, где бы я нашел сегодня крышу над головой?
Занималось утро. Дневной свет уже пробивался в окно, и свет лампы совсем побледнел. От статуй в комнате шел нестерпимый, леденящий холод. Хозяин поднялся, смочил водой тряпку, перевязал ею голову одной из статуй, потом смочил вторую тряпку и точно так же перевязал голову второй статуи, потом достал вторую бутылку, налил себе и сел опять, опустив голову на грудь. Затем вздрогнул, словно проснувшись, ткнул пальцем в сторону статуй и пробормотал: «Вы, ребята, пожалуйста, не шумите так».
Я поднялся идти. Он встрепенулся, открыл глаза и проговорил: «Ты же еще ничего не видел, что же ты уходишь? Подожди, я покажу тебе…»
Он хотел было встать, но голова его упала на грудь, и он опять задремал. Я направился к двери. Он почувствовал это, снова проснулся и пробормотал: «А что, та девка, которая тебя ждет, она годится для модели?» И тут же снова заснул.
Я кивнул ему на прощанье и вышел.
Не буду более рассуждать о тех случайных происшествиях, которые то и дело вклиниваются в цепь значимых для нас событий. Лишь Тот, Кто правит этими случайностями, знает, зачем оне. Я не знаю. Подчас похожи они, мне сдается, на те бесформенные, сумеречные состояния, что вползают порой в наши ночные сновидения, на переходе от одного к другому, и мгновенно затем расплываются и забываются, так что нам остаются лишь разрозненные сны, между которыми будто бы и нет никакой связующей нити. Итак, отныне я отодвигаю в сторону все, что не имеет причинной связи с сутью моего рассказа, – вроде книги моего друга Йосефа Баха о повторяемости всего или тех горячих берлинских булочек, которые мы так и не отведали. Или например, скульптора Друзи, который потому лишь искал дружбы со мной, что рассчитывал через меня познакомиться с Бригиттой Шиммерманн, красоту и обаяние которой хотел запечатлеть в мраморе и, поскольку видел меня несколько раз гуляющим с Бригиттой, поначалу полагал, что в моих силах уговорить ее позировать ему, но потом вдруг почему-то оставил эти планы и позволил мне уйти, так ни о чем меня и не попросив. И поскольку он оставил меня в покое, оставлю и я его и вернусь к сути дела.
А суть такова. Мир наш велик и просторен, много в нем самых разных стран, и в каждой стране есть свои города и деревни, и в них дома, а в тех домах – комнаты. Порой один человек занимает много комнат, а порой много людей ютятся в одной. А наша с вами история – о человеке, у которого нет ни комнаты, ни дома, ибо место, которое у него было, он покинул сам, а то место, которое он себе нашел, вроде бы выпало у него из рук, и вот он ходит от места к месту и ищет себе новое место.
Бредет этот человек от квартала к кварталу, и от улицы к улице, и от дома к дому и ищет себе пристанище. Стучится в двери, и они открываются, и выходят к нему хозяйки и показывают ему свои комнаты. Иногда хозяйка приветлива, но комната неприветлива, иногда комната приветлива, но неприветлива хозяйка. И вот он стоит, этот человек, и размышляет, что предпочесть – приветливость той или приветливость этой. И, не найдя решения, переносит надежду на другие комнаты и других хозяек. А бывает, что в этих блужданиях от одной комнаты к другой ноги подшучивают над странником и приводят его обратно в комнату, которую он уже смотрел, и хозяйка думает, что он вернулся, чтобы снять ее комнату, и приветливо улыбается, чтобы понравиться ему. А когда они оба понимают, что ошиблись, он уходит с поникшей головой, а она провожает его руганью, зачем он напрасно беспокоит людей. И после этого он уже ведет себя очень осторожно, а от чрезмерной осторожности пропускает дома, в которых, возможно, нашлась бы для него подходящая комната. А тем временем его глаза и ноги начинают спорить друг с другом: когда глаза хотят смотреть, ноги не хотят идти, а когда ноги готовы идти, глаза уже устали. Заплетаются ноги, и закрываются глаза. А когда закрываются глаза, исчезает и весь город Берлин со всеми его домами, а когда исчезает Берлин и его дома, появляются перед ним город Яффо со своими песками и его тамошняя комната.
Мала она, эта комната, но ее продолжает веранда, и, хотя веранда эта тоже мала, у нее есть дополнительное достоинство – она выходит в сад. А в саду этом растут лимоны и прочие чудные деревья – расскажешь о них в Германии, наверняка подумают, что это твой вымысел. А посреди сада есть колодец. Ты пьешь из него, ты поливаешь его водой свое тело, ты поишь ею птиц, которые распевают за твоим окном. И кстати, раз уж мы упомянули окна, припомним-ка, сколько их там. Пять, конечно. Пять окон – два смотрят на улицу и видят все, что происходит в душах людских, а одно смотрит в долину, по которой ходит поезд, тот, что курсирует из Яффо в Иерусалим и из Иерусалима в Яффо, и каждый, кто едет в этом поезде, видит тебя в твоем окне и машет тебе рукой, и ты отвечаешь ему тем же, и, поскольку поезд идет медленно, не спеша, ваши приветы встречаются в воздухе. А в четвертое окно твоей комнаты видна морская гладь – это гладь Великого моря, которое Господь, благословен будь Он, превратил в дорогу для избавленных [49] . Что же до последнего, пятого, окна, то оно смотрит на яффские пески, цвет которых днем напоминает корицу, а ночью – персик. И среди этих песков виднеются шестьдесят маленьких домиков, которые называют себя Тель-Авивом. Там живут люди, которые любят меня и которых люблю я, а Всевышний, милосерден Он, любит нас всех. Правда, сейчас Он как будто бы сердится на всех нас, а больше всего – на меня, потому что я оставил Его страну, и вот за это я наказан своим нынешним тяжким положением. Но, даже и сердясь, Всевышний продолжает меня любить, потому что иначе зачем бы Он стучался в мое сердце, и звал меня вернуться, и сердился на меня? Увы, я не могу сейчас вернуться, потому что в мире идет большая война, и на суше, и на море, и в воздухе, и нет никакой возможности добраться из Европы в Страну Израиля. И поскольку нет у меня такой возможности, я вынужден оставаться в Германии и искать себе прибежище, чтобы продолжать жить здесь, пока Всевышний не вернет меня на мое истинное место.