Мать несомненно согласилась бы с этими словами. Она была совершенно безумна, но во всем, что делала, прослеживалась пугающе четкая последовательность и логика. Она продала все, чем владела семья, и раздала деньги бедным. Но при этом никогда не воспринимала свои действия как благотворительность. Она считала, что просто возвращает взятое ранее.
Тонтон снова посмотрел на него:
— Прошу прощения, сэр, но я все равно не чувствую, что одно уравновешивает другое. Я очень и очень обязан вашему семейству. — Он потер лоб. — Но я пришел сюда не затем, чтобы препираться с вами. Видите, в чем дело… у меня есть собака. Сучка. Не просто собака — лучшая пастушья собака во всем Сомерсете, клянусь вам. Другой такой просто не сыскать. Шотландской породы. — Его глаза неожиданно засияли. — Она гуляла с кобелем несколько месяцев назад. Весь народ здесь, в наших краях, готов все на свете отдать, лишь бы заполучить одного из щенков Дейзи. Всего их пять; семь недель от роду. О четырех я уже договорился, а пятого придержал, потому что… — Он положил руку на стол, ладонью вверх. Под ногтями у него было черно. — Сэр Марк, может быть, вы захотели бы щеночка? Я счел бы за огромную честь, если бы детеныш Дейзи отошел одному из сыновей Элизабет Тёрнер.
Марк проглотил ком в горле. Наиболее зажиточные члены общины — те, кому принадлежали мельницы или землевладельцы, — пару раз приглашали его разделить их скромную трапезу. Впрочем, даже это гостеприимство было вызвано вполне прозаическими причинами. Деревенские хотели вволю посплетничать и похвастаться перед соседями, что их гостем был сам сэр Марк.
Но он прекрасно знал, что значила для этих людей хорошая пастушья собака. Она не просто приносила пользу; она была верным спутником и надежным другом; она являлась символом благосостояния. Человек, имеющий собаку, не влачил жалкое существование; в глазах окружающих он жил в достатке. Предложить собаку Марку для Тонтона было равносильно тому, чтобы подарить своего первенца.
— Мистер Тонтон, я приехал в Шептон-Маллет, чтобы подумать… подумать над одним предложением. Видите ли, меня попросили стать членом Королевской комиссии по делам бедных.
Тонтон кивнул.
— Это… большая честь, — заметил он. Уголки его губ чуть дрогнули.
Марк потер висок.
— Вы хотите сказать, это ужасно. Я не сторонник законов о бедных, к тому же комиссия запятнала свою репутацию еще больше, чем парламент. У меня нет никакого желания тратить свою жизнь на обсуждение вопросов вроде величины порций овсянки в работных домах.
Тонтон побарабанил пальцами по колену.
— Ну… если там такая неразбериха, может статься, как раз вы им и поможете? Хорошему человеку дело всегда найдется.
— Да, я знаю. Только поэтому я и не отклонил предложение сразу же.
И люди — действительно важные люди — прислушаются к нему, если он скажет, что вся система никуда не годится. Марк понимал, что он смог бы улучшить положение вещей. Судьбе было угодно даровать ему известность, и он чувствовал, что обязан употребить ее на всеобщее благо. Только… это звучало так, словно он должен был любить всех по долгу службы, и это несколько его смущало.
— Понимаете ли, если я и в самом деле соглашусь на эту должность, то мне придется много путешествовать. И мне негде будет держать собаку. Мне кажется, щенок Дейзи заслуживает лучшей участи.
Лицо Тонтона потемнело.
— Ну конечно… — пробормотал он. — Вы будете блистать в самых известных салонах. Там нет места для грязной собачонки. — Он расправил плечи и оглядел комнату. — Ну что ж. Возможно, я смогу быть вам полезен чем-нибудь еще.
Может быть, Марк и не считал то, что делала его мать, чистой благотворительностью, но этот человек явно придерживался другого мнения. Отказаться от подарка было все равно что отрубить дружески протянутую руку.
— Но мой брат, — неожиданно для себя добавил он, — мой старший брат — он не станет запирать собаку в крошечной лондонской гостиной. И я знаю, что он давно мечтал иметь какое-нибудь животное. Как раз на днях я думал, что нужно ему кого-нибудь подарить.
Тонтон поднял голову. Его глаза снова заблестели.
— Я просто уверен — он будет счастлив получить щенка Дейзи, — заверил Марк. — И собаке будет гораздо лучше у него.
Тонтон расплылся в улыбке.
— Ему нужно еще немного побыть с мамочкой. Но вы правы. Полагаю, в Парфорд-Мэнор ему будет где попрыгать и порезвиться — места там достаточно.
— На самом деле… — Марк вдруг осознал, что ему даже не нужно было уточнять, какого из своих братьев он имел в виду. — На самом деле я все равно не собирался к нему в ближайшее время, так что в задержке нет ничего страшного. Спасибо. Вы даже не представляете себе, что это означает для моего брата.
Тонтон слегка кивнул:
— По правде говоря, сэр Марк, это пустяки, ничего особенного. Все эти годы я сожалел, что не могу ничем отплатить вам за доброту. И стыдился, что не сумел сделать большего для… для вашей сестры. А также для вас и ваших братьев. Я ведь видел, что происходит, когда вернулся… но не смел ничего сказать.
Марк застыл на месте, стараясь ничем, даже дыханием, не выдать своих эмоций. Слова Тонтона ударили его прямо в сердце.
— Только один человек во всем Шептон-Маллет мог остановить все это, — продолжал его гость. — Исправить то, что пошло не так. Элизабет Тёрнер…
Марк нашел в себе силы кивнуть.
— Я всегда считал — то, что произошло с вами и вашими братьями после ее смерти… может быть, это она с небес так о вас позаботилась. После того как снова вернулась к себе самой.
— Да. — Марку вдруг почудилось, что он отдалился от своего собеседника на много-много миль. — Да. Наверное, так оно и есть.
Воцарилось молчание. Вскоре Тонтон засобирался и ушел.
Проводив его, Марк обхватил себя руками и опустился в кресло. Иногда ему казалось, что он единственный из всех детей Элизабет Тёрнер, кто по-настоящему ее понимает. Она всегда была суровой и строгой. И набожной. Даже до того, как безумие овладело ею окончательно, мать была очень неуравновешенной. Ее вечно бросало в крайности, она просто не знала, что такое середина. В конце концов, она дала своим детям имена, основываясь на стихах из Библии!
Ей пришлось видеть немало страданий, и она считала своим долгом облегчать боль страждущих. Еще она видела грех, много греха, и тоже восставала против него. Марк совсем не помнил своего отца, но мать… мать он помнил слишком хорошо.
Она позволит умереть Хоуп, его старшей сестре. Она била Эша. Она заперла Смайта в погребе и оставила его там… Марк даже боялся вспомнить на сколько.
Но Марка она щадила. Не считала необходимым очищать его душу, изгонять из него дьявола. Однажды она призналась, что в этом не было нужды, поскольку только он, один из всех, был истинно ее сыном, а не сыном своего отца. Он запомнит это навсегда. Мать видела в нем себя, узнавала ту самую неустойчивость, чрезмерность, которая в итоге и свела ее с ума, и он старался никогда не забывать об этом. Возможно, именно поэтому он и стал тем, кем стал. Марк хотел убедить себя в том, что лучшие качества матери — ее способность сопереживать, великодушие, стремление делать добро — вполне совместимы со спокойствием и равновесием. Он хотел доказать, что можно быть хорошим и при этом не сумасшедшим.