Book.

Сочинительство сделало их сестрами и подругами. Чтение их произведений помогло связать воедино мыс­ли и чувства женщин всей страны. Они искали утеше­ния, признания, возрождения чувства собственного достоинства и привлекали к своим поискам других жен­щин, которые все еще жили за запертыми воротами или оказались там по прихоти маньчжуров.

— Почему рождение детей и домашние заботы долж­ны удерживать нас от размышлений об общественной жизни и будущем нашей страны? — продолжила Линь Инин. — Женщина ценна не только тем, что выходит замуж и рожает сыновей.

Ты говоришь так, потому что хотела бы родиться мужчиной, — поддразнила ее Гу Южэ.

Моя мать дала мне образование, так зачем мне это? — возразила Инин. Она погрузила пальцы в воду, из-за чего на поверхности озера образовались легкие вол­ны. — Теперь я сама стала женой и матерью. Но если бы я была мужчиной, мне бы удалось добиться большего.

Если бы мы были мужчинами, — откликнулась дру­гая женщина, — маньчжуры, скорее всего, не позволили бы нам ни писать, ни публиковать наши произведения.

Я только хочу сказать, что сочинительство можно уподобить рождению детей, — продолжила Инин.

Я подумала о своем незаконченном комментарии. Может, он был для меня ребенком, которого я послала в мир живых, чтобы он связал меня с Жэнем? Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Я не перестала любить его, но моя любовь изменилась, она стала глубже, словно вкус благородного вина или соленых овощей. Она была во мне, такая же постоянная, как вода, проделывающая свой путь к середине горы.

Но я не позволяла своим чувствам мучить меня. На­против, я решила извлечь из них пользу. Если кто-нибудь не находил нужного слова, сочиняя стихотворение, я приходила на помощь. Когда Линь Инин начинала стро­ку «Я чувствую родство...», я заканчивала: «с дождями и туманом». Месяц, окруженный облаками, прекрасен, но это зрелище также рождает грусть и напоминает нам о быстротечности жизни. Когда грусть охватывала нас, поэтессы вспоминали голоса потерянных, отчаявшихся женщин, которые писали на стенах во время Переворота.

— «Нет смысла в жизни, в сердце пустота. И каждое мгновение — море слез», — как-то процитировала Гу Южэ. Это стихотворение так точно описывало мою пе­чальную участь!

Члены общества Бананового Сада могли шутить о том, что маньчжуры считают их никчемными, но они, несомненно, подрывали моральные устои общества. Сколько времени пройдет, прежде чем маньчжуры и их последователи сошлют всех женщин — начиная с тех, кто плавал по озеру в теплый весенний день, и заканчи­вая теми, кто читал, чтобы утешить сердце, — на вечное поселение во внутренние покои?

Материнская любовь

Три года я боялась навещать Жэня. Но бли­зился праздник Двойной Семерки, и я стала чаще думать о Ткачихе и Пастухе и о том, как сороки по­строили мост, чтобы они могли встретиться в эту чудесную ночь. Может, нам с Жэнем тоже суждено вос­соединиться? Мне казалось, что за это время я многому научилась и я не причиню ему вреда. Итак, за два дня до праздника Двойной Семерки и двенадцатой годовщины нашей с Жэнем первой встречи, я покинула остров Уеди­нения и поплыла к горе Ушань, где находился его дом.

Я ждала у ворот, пока он не вышел из дома. Для меня он был таким же красавцем. Я наслаждалась его запа­хом, звуками голоса, его близостью. Не раздумывая, я села ему на плечи, чтобы следовать за ним. Он зашел в книжную лавку, а затем в гости к своим друзьям. Они долго разговаривали, и он стал беспокойным и тревож­ным. Он пил и играл всю ночь. Я шла за ним, когда он пошагал домой. С тех пор как умерла Цзе, в спальне ни­чего не изменилось. Цитра стояла на подставке в углу.

Ее духи, расчески и украшения для волос, лежащие на туалетном столике, запылились и покрылись паутиной. Жэнь долго не ложился спать. Он снимал ее книги с пол­ки и перелистывал их. Думал он о ней или о нас обеих?

На следующий день Жэнь проспал завтрак, а проснувшись, провел день так же, как и вчерашний. В праздник Двойной Семерки, мой двадцать шестой день рожде­ния, Жэнь все время находился рядом с матерью. Она читала ему стихи, наливала чай, гладила по лицу. Те­перь я не сомневалась в том, что он не забыл меня.

Когда его мать уснула, Жэнь опять стал листать кни­ги Цзе. Я вернулась на свое старое место на балке. Со­жаление и раскаяние, связанные с Жэнем, Цзе и моей собственной жизнью, окатывали меня волна за волной. Я потерпела множество неудач, и мне было невыноси­мо смотреть на то, как мой поэт открывал то одну, то другую книгу, сокрушаясь о былом. Я закрыла глаза, что­бы не видеть эту печальную картину, и заслонила рука­ми уши, не привычные к звукам живого мира, но не смог­ла заглушить шелеста страниц, напоминавшего о том, что мы с Жэнем потеряли.

Внизу раздался стон, и он пронзил мое тело. Я от­крыла глаза и посмотрела вниз. Жэнь сидел на краю кровати. Он держал два листочка бумаги, а открытая книга, в которой они находились, лежала рядом с ним. Я соскользнула вниз и села рядом. Он держал две стра­ницы, которые Цзе коварно вырвала из нашей общей копии «Пионовой беседки». На них было написано, как был создан наш комментарий. Это было доказа­тельство того, что мы с Цзе работали вместе. Я обрадо­валась, но Жэнь не выглядел ни счастливым, ни уми­ротворенным.

Он сложил листы, засунул их в тунику и направился куда-то, несмотря на то что уже было поздно. Я сидела у него на плечах. Он шагал по улицам, пока не добрался до незнакомого мне дома. Его впустили внутрь и провели в комнату, где сидело много мужчин. Они ждали, когда их жены выполнят все положенные в день Двойной Семер­ки ритуалы и игры, чтобы начать пир. В воздухе носился дым и аромат благовоний, и сначала Жэнь никого не уз­нал. Но Хун Шэн, который был в доме племянницы Жэня в тот день, когда я отправилась на первую в своей жизни прогулку, встал и подошел к нему. Увидев, что Жэнь при­шел не для того, чтобы принять участие в празднике, Хун Шэн взял масляную лампу и две чарки с вином, и мужчи­ны вышли на улицу, проследовали к беседке и сели.

— Ты уже ел? — спросил Хун Шэн.

Жэнь вежливо ответил, что сыт, и заговорил:

— Я пришел...

— Папа!

В беседку вбежала маленькая девочка — ее ножки еще не были перебинтованы. Она вскарабкалась на колени Хун Шэня. Я вспомнила, что видела жену поэта, когда она была беременна этим ребенком.

— По-моему, тебе следует быть с матерью и другими женщинами, — сказал Хун Шэн.

Малышка заерзала, показывая, что ее не интересуют игры внутренних покоев. Она потянулась, подняла руки, чтобы обнять отца и спрятала лицо у него на плече.

— Ну, хорошо, — сказал Хун Шэн. — Ты можешь ос­таться, но сиди тихо, а когда придет мама, ты пойдешь с ней. И не спорь. Не плачь.

Сколько раз я прибегала за утешением к отцу! Может, эта девочка так же ошибалась в своем отце, как и я?