И еще вот это.
Трехдневная охота с луком.
Из всех трех видов охоты этот был лучшим, он доставлял Дженнингсу самое большое наслаждение. До сих пор ему еще никогда не доводилось пользоваться луком и стрелами, и потребовалось какое-то время, чтобы он освоился с техникой и особенностями этого вида стрельбы, но Том, проводник, похвалил его, сказав, что он прирожденный лучник. Дженнингс и сам это чувствовал; ему нравилось преодолевать трудности охоты с луком. Он чувствовал себя ближе к природе, словно был частью леса, а не просто посторонним чужаком – и, как следствие, получал от охоты еще больше удовольствия. Это давало новые эмоции, и хотя Дженнингсу до сих пор еще не удалось подстрелить крупную добычу, даже промахи получались более волнительными и захватывающими, чем некоторые победы, добытые с помощью ружья.
Всего их было четверо: Том, сам Дженнингс, Джад Вейсс, удалившийся на покой помощник шерифа из Аризоны, и Уэбб Дебойяр, авиадиспетчер из Орландо, штат Флорида. Но сегодня Джад и Уэбб остались в лагере, и Том взял с собой одного Дженнингса, выслеживать лося. В случае удачи можно будет повесить дома над камином рога.
Двое охотников шли по следу лося, крупного самца, с самого полудня, а часы Дженнингса уже показывали три часа. Однако время пролетело незаметно. Это было так здорово – находиться в лесу, чувствовать себя частью круга жизни природы, и Дженнингс не мог припомнить, когда в последний раз испытывал такой прилив жизненных сил.
Внезапно Том поднял руку, приказывая остановиться.
Застыв на месте, Дженнингс проследил за взглядом проводника.
Он увидел самца лося.
Огромный сохатый стоял неподвижно в кустах, окруживших засохшую ель. Наверное, Дженнингс не заметил бы его, двинулся бы вперед напролом, спугнул лося и не успел сделать выстрел, однако Том знал этот лес буквально как свои пять пальцев, и он тотчас же заметил животное.
По жилам Дженнингса разлилась кровь, накачанная адреналином. На взводе, он поднял лук, вложил стрелу и натянул тетиву. План был предельно прост: он выстрелит в лося, и если выстрел окажется несмертельным, если животное будет не убито, а только ранено, его прикончит Том.
Подробности этого показались Дженнингсу слишком жуткими, когда он слушал инструкцию проводника в фактории, откуда они начали свой путь; однако сейчас мысль о том, чтобы наброситься на животное со здоровенным ножом, одолеть его в рукопашной – или, точнее, копытопашной – схватке и вырвать ему сердце, казалась ему апофеозом охоты, и Дженнингс жалел о том, что Том не научил его, как это сделать.
Лось сделал шаг, поднял голову, посмотрел на людей.
– Стреляйте! – крикнул Том.
Прицелившись, Дженнингс выпустил стрелу.
Он завалил лося одним выстрелом.
Том тотчас же бросился вперед, в кусты, сжимая нож. Дженнингс неловко поспешил за проводником, увидел, как тот, прыгнув к упавшему животному, вспорол ему брюхо.
Покрытая шерстью шкура разделилась, вываливая содержимое внутренностей.
Из зияющей раны показалось тело отца Дженнингса.
Выронив лук, стрелок попятился назад, чувствуя, что у него пересохло во рту. Том также отпрянул от мертвого животного с выражением изумления и безотчетного ужаса на лице. Крепко зажав в руке окровавленный нож, он выставил его вперед.
Дженнингс почувствовал, как от промежности вниз по ноге разливается теплая влага: он наделал в штаны. Ему хотелось закричать, но он не мог. Ни он, ни Том не произнесли ни слова, не издали ни звука.
Отец Дженнингса поднялся на ноги. Он был в костюме, но и костюм, и его кожа были покрыты кровью и какой-то прозрачной липкой жижей. Отец уменьшился в росте, стал чуть ли не карликом, но он нисколько не постарел – или, по крайней мере, возраст никак не отразился у него на лице.
Первой глупой мыслью Дженнингса было то, что его отец не умер, что вместо него похоронили кого-то другого, но он вспомнил, что своими глазами видел мертвое тело отца, и понял, что его отец умер, а это какое-то… чудовище.
Отец Дженнингса двинулся от выпотрошенного лося на Тома. Проводник сделал несколько выпадов ножом, однако его движения были слишком медленными, и острое лезвие только вспарывало воздух.
Шея Тома хрустнула, ломаясь, после чего отец Дженнингса развернулся и двинулся через маленькую поляну к своему сыну, с безумной ухмылкой на лице.
У него на зубах блестела лосиная кровь.
Дженнингс попытался убежать, продраться сквозь кустарник, броситься через лес к лагерю, однако отец перехватил его, прежде чем он успел сделать несколько шагов. Его сбили на землю, и он ощутил на себе вес уменьшившегося в размерах отцовского тела. Сильные руки обхватили его шею, пальцы впились в плоть.
«Папа!» – попытался крикнуть он.
Однако воздух не мог покинуть его легкие, чтобы образовать слова. Окружающий мир померк, и перед глазами осталась только непроницаемая темнота.
Нью-Йорк
Выйдя из ванной, Шелли бросила взгляд на лежащего на кровати Сэма. Оторвавшись от журнала, тот одарил ее теплой улыбкой, и она отвернулась. С годами муж становился все более сентиментальным, и это начинало раздражать Шелли. Теперь Сэм плакал, смотря кино – плоские, примитивные слезливые мелодрамы, которые, даже на ее взгляд, были неестественными и натянутыми; и Шелли раздражало слышать, как Сэм рядом шмыгает носом, видеть, как он вытирает пальцем влагу в уголках глаз. Сэм не проронил ни слезинки, когда умер Дэвид, не плакал, когда ушли из жизни его родители, и вот теперь он заливался слезами, переживая за не очень хорошо выписанных вымышленных персонажей, искусственно ввергнутых в неправдоподобно запутанные перипетии.
Порой Шелли задумывалась, зачем она вышла за него замуж.
Тряхнув головой, она подошла к трюмо, взяла расческу и…
В зеркале было еще одно лицо.
Шелли заморгала, закрыла глаза. Отвела взгляд, снова посмотрела в зеркало. Но лицо по-прежнему было там – старая карга с невозможно сморщенной пергаментной кожей, черные глазки, прищуренные в злобные щелочки, рот практически без губ, скривленный в жесткой жестокой усмешке.
Мэри Уорт.
Шелли попятилась назад, во рту у нее пересохло, однако она не могла отвести взгляд. В зеркале ей было видно перевернутое отражение спальни, Сэм, сидящий на кровати, откинувшись на спинку, читающий журнал. А на переднем плане было лицо, у самого трюмо, смотрящее на нее со зловещей сосредоточенностью. Сначала Шелли показалось, что лицо лишено тела, но чем дольше она смотрела в зеркало, тем больше деталей замечала, и теперь она уже могла разглядеть согнутые плечи под черным платьем, хотя нельзя было сказать, существовало ли оно с самого начала или же материализовалось у нее на глазах.
Мэри Уорт.
Это было то самое лицо, которое Шелли ожидала увидеть тогда, много лет назад, когда она вместе с сестрами и подругами на вечеринках играла ночи напролет во все те игры, которыми увлекались все американские сверстницы. Самой любимой у них была «Мэри Уорт», и они прилежно по очереди стояли перед зеркалом, закрыв глаза, и повторяли: «Мэри Уорт, Мэри Уорт, Мэри Уорт, Мэри Уорт…» Считалось, что если повторить это имя сто раз подряд, появится сама старуха. Ни у кого из девочек ни разу не хватило духа дойти до ста; струсив, они с криками разбегались по своим кроватям и спальным мешкам, сломавшись на сорока – сорока пяти, и сама Шелли сознательно останавливалась, не доходя до пятидесяти, потому что и это число казалось магическим, и она боялась, что к этому моменту Мэри Уорт уже появится хотя бы частично, а ей совсем не хотелось ее видеть.