– Вход цел, только все заросло.
Фицрой сказал жадно:
– Пещера Мантионосца?
– Мудрого Мантионосца, – поправил Понсоменер, в его бесстрастном голосе я уловил нотку уважения, даже подумал, что Понсоменера с тем мантионосцем что-то да связывало. – Она там глубже.
Фицрой сказал с заблестевшими глазами:
– Я слышал, в таких добывали алмазы, изумруды, редкие сапфиры, топазы…
– Они и сейчас там, – ответил Понсоменер равнодушно. – Но нам стоило бы поторопиться.
– Не останавливаться! – велел я резко. – Нам еще неприятностей по дороге не хватало. Идем мимо и дальше.
Ночью равнина выглядит совсем мертвой и пугающей, хотя вообще-то лес ночью еще страшнее, но там страх понятен: кто-то да смотрит из дупла, а здесь тоска и безнадежность бытия, бесконечность, что простирается до самого неба с мертвой луной, на горизонте едва-едва виднеются вершины гор, но до них еще ехать и ехать, хотя да, мы едем мимо.
Конские копыта стучали по твердой высохшей земле, потом шелестели по траве, наконец мы неслись бесшумные, как летучие мыши, по толстому слою мха, покрывшему недавно умершее болото.
На ночь остановились в уютной расщелине, Понсоменер тут же принялся разводить костер, а Рундельштотт щелкнул солнечной зажигалкой, и по сухим веточкам тут же побежали огоньки.
Утро оказалось холоднее, чем я ожидал, к тому же дорога пошла вверх, воздух посвежел, справа и слева теперь угрюмые высокие скалы, по ущелью навстречу попался ручеек, вода настолько ледяная, что заломило зубы.
Ветер встречный, холодный, дергает за волосы и пытается стянуть с плеч плащ, а впереди все те же безжизненные вершины гор, что так и не стали ближе.
Понсоменер послал коня резко влево, я спросил с подозрением:
– Но дорога вроде бы идет прямо?
Он кивнул.
– От нее остался только след.
– И что? Наши кони пройдут легко.
К нам подъехали Рундельштотт и Фицрой, Понсоменер покосился на старого чародея.
– Мастер подтвердит, дорога была между двумя… городами? Или селами, не знаю. Но потом, совсем недавно, буквально вчера, там вдруг что-то сошлось… Не то все луны после полного безлунья, не то еще что-то, не знаю…
Я поинтересовался:
– А когда это случилось?
– Да всего лет сто назад, – ответил Понсоменер буднично. – Или полста, кто такие мелочи помнит. Вон мастер скажет, что…
– Совсем недавно, – сказал я саркастически, – буквально вчера! Там опасно?
Понсоменер посмотрел на меня в сомнении.
– Глерд Юджин, вы же сказали – ни во что не ввязываться? И не останавливаться? Это дорога хоть и прямая, но может оказаться длиннее.
– Но может и не оказаться? – спросил я.
Он кивнул.
– Я думал, вы избегаете приключений.
– Он? – ахнул Фицрой. – Да он сам к ним тянется!
– Я избегаю, – возразил я, – если они сами прут навстречу. Да еще стадами! Такие нашему плановому хозяйству не нужны. Но сейчас насколько велика вероятность, что на прямой дороге потеряем больше времени?
Понсоменер пожал плечами.
– Неведомо.
Фицрой и Рундельштотт, как мне показалось, смотрят на меня с некоторой ехидцей.
– Едем прямо, – сказал я сердито. – Негоже просвещенным людям, это я о себе, быть суеверными в наше почти просвещенное темное время… Вперед, герои песчаных карьеров! Но пасаран!
Понсоменер кивнул и, не меняя выражения лица, пустил коня вперед рысцой.
– Нравится мне наш командир, – сказал Фицрой Рундельштотту, – такой активный, нопасаранистый…
– Какой-какой?
– Нопасаранистый!
– А что это?
– Не знаю, – ответил Фицрой безмятежно. – Но разве это важно? К нашему Юджину все непонятное подходит так, будто на него скроено и даже сшито.
Рундельштотт хмыкнул, но лицо осталось задумчивым. Я поглядывал на них краем глаза, старый мастер словно даже в словах Фицроя отыскал некую посконную истину, как петух иногда находит, судя по непроверенным, но подтвержденным в письменности слухам, в навозной куче жемчужные зерна.
Особенностью мудреца является возможность видеть скрытый смысл даже в простых вещах, как вот, глядя на ствол дерева, может увидеть стену бревенчатого дома, частокол вокруг города, деревянную мебель, ручки для лопат, вил и многое такое, что можно сделать из дерева, а нормальный человек, глядя на бревно, видит только бревно.
Редкие деревья остались за спиной, впереди только трава, но даже я заметил ее непривычную мясистость, словно целое поле подсолнухов с их толстыми стволами, но короткие и с широкими листьями в два пальца толщиной.
Некоторые растения показались знакомыми, а когда въехали в лес, тоже странный, я вертел головой и все не мог отделаться от ощущения некой знакомости, где-то видел, видел отчетливо…
Фицрой послал коня рядом с моим, спросил тихонько:
– Что-то пугает?
– Не то, – ответил я медленно, – это же… блин… да это же хвощи и плауны!.. А вот те деревья… это же папоротники!
Насчет хвощей и плаунов он явно не понял, но на гигантские папоротники засмотрелся в диком изумлении.
– А в самом деле… похоже…
– Это они и есть, – заверил я, – просто теперь измельчали. Все мы мельчаем. Только ты растешь.
Рундельштотт и Понсоменер прислушиваются, но помалкивают, по сторонам поглядывают часто, я заметил, что Рундельштотт очень быстро охватывает взглядом новые особенности этого странного мира.
Фицрой охнул, ладонь его со стуком упала на рукоять меча. Из зарослей гигантских папоротников выдвинулась морда на длинной змеиной шее, мы остановили коней, готовые удрать в любой момент, а шея все вытягивается и вытягивается, а когда мы в напряжении уже устали ждать, чем все это кончится, следом выступила вытянутая вперед туша с серо-зеленой кожей, абсолютно лишенной волос, голая, как… лягушка, и только тогда я сообразил, что это и есть лягушка тех времен, когда те лягушки назывались иначе…
– Динозавр, – проговорил я с трудом, – а он откуда… Хотя да, если хвощи и плауны, то и динозавры… а как же, так и должно…
Динозавр посмотрел в нашу сторону равнодушно, в его крохотном мозгу нет образа таких хищников, и пошел дальше, срывая сочные верхушки трав и молоденькие веточки кустарника.
Фицрой проговорил шепотом:
– Чего-чего?
– Травоядный, – объяснил я, – что понятно сразу по его крохотной голове и громадному брюху.