– Не отвлекайся, – строго говорит ему Нёхиси. – Только ночных клубов тебе не хватало. Сам подумай, что делать ветру в помещении, где все двери закрыты. И окна тоже.
– Не запугивай ребенка, – смеюсь я. – Не так все ужасно, иногда двери открываются, потому что посетители выходят покурить.
– Курить – это выдыхать дым? – оживляется ветер. – Ой, это у людей очень здорово получается! Я люблю дым. С ним так интересно играть!
Все-таки ужасно смешные они, эти ветры. Особенно когда выкидывают из головы очередную неудавшуюся любовь, перестают плакать и начинают с любопытством оглядываться по сторонам.
Потом он находит белый воздушный шарик, запутавшийся в ветвях цветущего клена, быстренько его отвязывает и начинает гонять туда-сюда, то опережая нас, то возвращаясь к реке, но время от времени кидает шарик нам: «Ловите!»
И мы, конечно, ловим, хотя для этого приходится взлетать метров на десять, а в человеческом теле это вовсе не так удобно, как рассказывают в сказках. Честное слово, хуже, чем какая-нибудь легкая атлетика. И чем тяжелая, наверное, тоже хуже, просто я не проверял.
– Где этот твой двор? – спрашивает Нёхиси.
Надо же, не забыл. Я очень давно ему это рассказывал. Штука в том, что на улице Субачюс есть один большой двор, в дальнем конце двора стена, и когда проходишь мимо, спеша по своим делам, точно знаешь, что там, за стеной, море. Но если остановишься или, тем более, зайдешь во двор, сразу станет ясно, что никакого моря нет – до следующего раза. В смысле, пока опять мимо не пробежишь, оглядываясь впопыхах на стену – ясно, что за ней море, надо бы все-таки однажды попробовать ее перелезть, не такая уж высокая, окрестные мальчишки небось каждый день туда-сюда снуют.
Нёхиси тогда мои разговоры не очень понравились. То есть, он делал вид, будто ему интересно, но на самом деле, ему было досадно, что в нашем городе чего-то не хватает, и он не в силах это изменить. По крайней мере, вот прямо сейчас.
Я не люблю огорчать Нёхиси. И даже не потому, что когда у него плохое настроение, в городе тут же начинает твориться черт знает что: на стенах домов появляются новые трещины, на мостовых – выбоины, прохожие хмурят лица, в ресторанах играют неподходящую музыку, эспрессо в кофейнях приобретает привкус промокательной бумаги, а младенцы кричат по ночам несколько чаще, чем требуется для их гармоничного развития. Ну и весна наступает только в первых числах мая, я пару раз такое видел и повторений не хочу. Но Нёхиси я не люблю огорчать не поэтому. А из совершенно бескорыстных соображений. Никому не на пользу грустить, вот и все.
Поэтому про море, которое вечно мерещится мне за стеной во дворе на Субачюс, я больше никогда не говорил. А он все равно запомнил, такой молодец.
– Здесь совсем рядом, – говорю я. – Видишь, где круглое зеркало над воротами? Вон там.
Отставший было ветер приматывает свой шарик к ветке еще не зацветшей сирени и мчится к нам.
– Море рядом? – деловито спрашивает он. – Я чую его запах. Ура!
– Погоди, – останавливает его Нёхиси. – Пока еще до «ура» нам довольно далеко. Сперва надо, чтобы мы все захотели увидеть море.
– Но я и так хочу!
– Вот и молодец. Но ты пока хочешь вполсилы. Как ребенок мороженого. А надо, чтобы ты захотел море, как…
– Как жить, – подсказываю я. – Любой ценой. Во что бы то ни стало. Что бы ни пришлось ради этого сделать, что бы ни понадобилось отдать.
– Точно, – кивает Нёхиси. – Как утопающий хочет вздохнуть – вот такой силы должно быть желание. Примерно.
– Ууууууууу, – огорченно подвывает ветер. – А вдруг у меня не получится?
– Получится, – говорю я. – Просто не забывай, что рожден, чтобы дуть в сторону моря. А когда ты не дуешь, тебя нет.
На самом деле мне довольно трудно все это ему объяснять. Потому что я стою в воротах, смотрю на эту чертову дальнюю стену, точно знаю, что никакого моря за ней нет. И это знание рвет мое сердце на части.
Далось мне это море.
«Далось тебе это море, – думает Нёхиси. – Что такого есть у моря, чего нет у нас с тобой? Но ладно, если ты хочешь, чтобы здесь было море, я тоже этого хочу. Посмотреть в его бесстыжие глаза, спросить: где ты шлялось все это время, когда было так нужно ему… то есть, мне. В смысле нам».
А ветер ничего не думает, только воет испуганно и печально: «Уууууууууу!» Если нет моря, значит, некуда дуть, а когда ветер не дует, его, получается, и нет. Уууууууу!
– Уууууууу! – это уже подвываю я сам, потому что сердце мое, глупое бедное сердце, разорвалось на части, на совсем мелкие лоскуты, это действительно больно, зато потом не придется его сшивать, не на этот раз. Если войти в море – сперва по колено, потом по пояс, потом нырнуть с головой, сердце снова станет целым, я точно знаю, не придется потом полдня тыкать в него иголкой, в которую вдета нить, темно-зеленая, как волны, которые, я слышу, шумят за высокой стеной; впрочем, не такой уж высокой, любой мальчишка перелезет, и я тоже смогу.
«Ты перегибаешь палку, – думает Нёхиси, – вполне достаточно было бы аккуратно надорвать сердце в одном-единственном месте, но ты же настоящий художник, тебе подавай размах. Ладно, главное, это работает, и сейчас…»
– Ууууууууууууууууу!
Ветер, как и положено храброй юной стихии, перестает наконец прятаться за нашими спинами, вырывается вперед, и пока я бегу к стене, подпрыгиваю, цепляюсь, подтягиваюсь на руках, он уже где-то там, далеко-далеко, наполняет какие-нибудь паруса, возможно даже пиратские, хотя, господи боже мой, какие могут быть пираты, ты вообще на календарь когда в последний раз смотрел?
То-то и оно.
– Ну, можно сказать, обошлись малой кровью, – говорит Нёхиси, протягивая мне флягу с ромом. Он все делает вовремя, а все-таки именно этот поступок должен быть специально отмечен как самое своевременное деяние всех времен.
– Мы с тобой мокрые насквозь, с головы до ног, – Нёхиси загибает один палец. – И лично я, честно говоря, так вымотался, что вряд ли готов вот прямо сейчас превращаться во что-нибудь еще. Так что придется терпеть.
Я киваю и отдаю ему флягу. И тоже загибаю палец – просто за компанию.
– Трещина в стене, – говорит Нёхиси, загибая второй палец. – Даже не знаю, чьих рук это дело. Ветер так дул? Ты так неистово карабкался? Или я не рассчитал силы, когда стукнул по ней?
– А кстати, зачем? – спрашиваю я.
– Эмоции, – говорит Нёхиси. – Могут же у меня быть эмоции? Сложные сильные чувства, не поддающиеся контролю. И если уж они есть, почему бы их как-нибудь не проявить?
– Резонно.
– Ну и небольшой шторм в Эгейском море, – говорит Нёхиси, загибая третий палец. – Надеюсь, никто не пострадал. Тут ничего не поделаешь, у ветров тоже бывают эмоции. И никаких проблем с тем, чтобы их проявить.
– А кроме того, теперь не только мне, а вообще всем, кто проходит по улице Субачюс, будет совершенно очевидно, что за этой стеной у нас море, – говорю я.