— Всегда была доверчивой дурочкой, — произнесла Генриетта, толкнув череп ногой. — За что и поплатилась.
Эта была опасней прочих.
И выглядела почти человеком, Зигфрид давно понял, что, чем больше нежить на человека похожа, тем она сильней.
— Убьешь? — Генриетта не делала попыток приблизиться.
И кровь чуяла, и запах этот дразнил, но не настолько, чтобы заставить ее потерять осторожность.
— Убью, — признался Зигфрид.
— Зачем?
— Ты нежить.
— Возможно. — Она склонила голову и улыбнулась, показывая острые треугольные зубы. — Но и тебя сложно назвать в полной мере человеком…
Зигфрид скрестил руки на груди.
Чужая воля оплетала, он чувствовал сеть ее, пока непрочную, такую разорвешь не то что словом — взглядом. Но если оставить, то сеть отяжелеет, окутает паучьим коконом…
— Прекрати! — Он взмахнул рукой, и вторая верлиока отшатнулась, зашипела. — Я не чувствителен к вашим штучкам…
— Жаль. Сегодня какой-то не наш день… то гости чужие, которых трогать нельзя, то некроманты… не дом — двор проходной.
Она улыбнулась, подражая себе самой, которую помнила тихой скромной девицей. Впрочем, та девица исчезла давным-давно, сменившись существом куда более рациональным.
— Уходи, некромант. — То, что некогда было Генриеттой, чувствовало чужую силу.
Сила внушала ей уважение, заставляла отступить, смиряясь с тем, что нынешняя добыча не по силам приходится.
— Уходи и оставь все как есть…
— Не могу.
Зигфрид поднял руку, заголил запястье и, полоснув по нему ножом — верлиока ножей не любила, особенно таких вот, заговоренных, созданных из болотного живого железа, — сказал:
— Аз есмь… и имя мое…
Она хотела уйти. Спрятаться.
В доме подвалы. Множество подвалов и мест тайных, в которых можно укрыться, но не смела отвести взгляда от рассеченного запястья, от крови, которая лилась на пол. Темной струей. Горячей. И голос некроманта окружал, окутывал, уже ее лишая что воли, что желания жить… и когда нож, тот самый, из болотного железа и древней крови, перерезал горло, верлиока лишь вздохнула.
Смерть ее была легкой.
Впрочем, истинная смерть случилась уже давно.
Зигфрид переступил через второе тело. Он знал, что его ждут. И не собирался ожидания обманывать.
За окном звенело.
Громыхало.
А после наступила тишина, и как-то резко, оттого и насторожила она Себастьяна.
— Дуся… — Он легонько тронул плечо, но Евдокия не шелохнулась.
И Яська спала.
Себастьян надеялся, что это всего лишь сон.
От усталости.
Но протяжно заскрипела дверь, заставив обернуться.
— Ночи бурной… — На пороге комнаты возникла Мина. — Не волнуйся, через час-другой они очнутся и будут благодарны мне…
В этом Себастьян крепко сомневался. И на всякий случай нож взял. Впрочем, хозяйку дома подобная невежливость не смутила. Да и ножа она не испугалась.
— Уходите, — попросил Себастьян.
— Гонишь? Невежливо как… гнать хозяев…
— Невежливо мешать отдыху гостей…
— А я разве мешаю? — Она ступала осторожненько, по узенькой половице.
Босая.
И в полупрозрачном халатике, который не столько скрывал прелести Мины, сколько подчеркивал девичью стройность ее фигуры. Грудь вздымается, кожа белеет сквозь кружево. И картина притягательная, однако чувствует Себастьян лишь страх.
— Я помогу вам отдохнуть… — Мина вдруг оказалась рядом и вцепилась в треклятый Сигизмундусов шарф, который Себастьян так и не удосужился снять. Вообще с гардеробом ныне было сложно. — Мы чудесно проведем эту ночь…
Она дыхнула в лицо мятной водой, которая все одно не могла заглушить вонь тухлого мяса.
— Сыграем в шахматы? — Себастьян попытался шарф отобрать, но Мина держала крепко.
И прижималась той самой вздымающейся грудью.
— Вы шутник, князь… есть куда более интересные игры…
— Быть может, — не стал спорить Себастьян, — но шахматы мне нравятся… безопасно, знаете ли… нет ощущения, что наутро после партии ты проснешься, скажем, без головы…
— Ваша голова мне без надобности. — Мина мурлыкала.
И смотрела в глаза.
И собственные ее, темные, глубоко запавшие, манили… если Себастьян снимет очки, он узнает, что таится на дне этих глаз. Риск? Но разве прежде ему не случалось рисковать… ему ведь интересно… безумно интересно… а эта женщина рядом, не она ли воплощение всех его тайных желаний?
Если и так, то следует разглядеть ее получше.
— Дурашка, — она держалась за шарф обеими руками и выгнулась, прижалась всем телом, — зачем ты сопротивляешься?
— Жить… знаете ли… охота…
— Тогда ты выбрал неудачную дорогу…
Ее рука скользнула по груди, замерев напротив сердца, а после опустилась ниже. И Себастьян осознал, что сейчас эта рука, уже мало похожая на человеческую, ударит.
Пробьет и кожу, и мышцы, вцепится в кишки…
Он чувствовал предвкушение твари и болезненно острое ее наслаждение, почти экстаз. Чувствовал и собственную беспомощность, которая была ей по вкусу почти так же, как и запах его, сладкого человека…
Коготки царапнули кожу…
Надавили.
И увязли в чешуе.
— Извините. — Себастьян отряхнулся. — Вот знал я, что женщинам не стоит верить, но чтобы вот настолько…
С шорохом развернулись крылья. И рога, кажется, тоже выросли.
— Какая прелесть! — неискренне восхитилась Мина. — Мой ужин пытается меня забодать?
— Беспредельные времена, — согласился Себастьян. — Абсолютно аморальные…
Нежить отступать не собиралась.
Кружила.
Приглядывалась. Вздыхала… покосилась было на козетку со спящими девушками.
— Не посмеешь. В отличие от меня, они нужны ей… сильно нужны… настолько сильно, что, если тронешь, она тебя уничтожит.
Нежить оскалилась, но промолчала.
Человек?
Странно, что Себастьян принимал ее за человека. Сейчас в этом уродливом силуэте не осталось ничего, хоть сколь-нибудь человеческого.
Сгорбленная фигура. Ноги полусогнуты в коленях. Грудь будто вдавлена, плечи, напротив, выступают вперед, и для нежити они слишком тяжелы, оттого при каждом шаге она горбится все сильней, точно не способная выдержать вес собственного тела. Того и гляди, обопрется на плети-руки, которые пока висят безжизненно, покачиваются лишь.