– Святой отец Антоний приходил к нам едва ли не каждый день, чтобы справиться о твоем здоровье, когда ты занемог в первые дни после смерти отца. Он оставлял нам деньги на лекарства. Разве ты забыл, Люций?
– Нет, – с разочарованием в голосе произнес поэт. – Я все помню. Но ты же знаешь, что я не разделяю его взгляды на жизнь. И не приемлю учения и проповеди того сборища, в котором он состоит.
– Это и моя вера тоже, Люций, – она смотрела на него с печалью и сожалением, искренность которых могла ранить чье угодно сердце, но только почему-то не ее брата.
Что случилось с тобой? После того, как ты обрел зрение, ты стал другим.
– Да, я стал другим, ибо глаза у меня открылись не только на мир, но и на некоторых личностей наподобие этого отца Антония!
– Господи, чем он тебе так не угодил?
– Не он конкретно, а все эти молящиеся выродки, которые и знать не знают, что такое настоящая вера!
– Это говоришь не ты, Люций… – печаль в ее глазах сменилась болью. – Я знала настоящего Люция. Доброго, чуткого, отзывчивого… А что я вижу теперь? Лишь бледную тень того поэта, которого так преданно любила…
– Не будет больше прежнего Люция! Как ты это не поймешь, Камелия? Не будет!
Ты все время талдычишь про бога, но никак не можешь понять, что совсем не его заслуга в том, что я прозрел. Где он был раньше, твой бог? Почему не дал мне зрение раньше, когда я еще не влюбился в эту суку?
Камелия, молча, смотрела на брата. В ее душе боролись два родственных чувства: любовь к богу и любовь к брату. И что из них было сильнее, она не знала. Но только не ее любовь к такому брату.
– А-а… не знаешь. Вот и я не знаю. По-моему, он и сам ни черта не знает.
– Не надо, умоляю.
– Я говорю то, что думаю!
– Прекрати, прошу. Мы уже не раз обсуждали это, Люций, – Камелия попыталась уйти от религиозной темы. При столкновении с упертым атеизмом своего брата она испытывала нечто вроде горького сожаления. Она понимала, что заставить человека верить вопреки его желанию невозможно, однако это понимание не облегчало ее боль.
– Твои молитвы и походы в церковь меня просто умиляют, сестра, – от этого его «сестра» ее покоробило, раньше он так к ней никогда не обращался.
– Пожалуйста, остановись.
– А ты все молишься, молишься… – он вскочил с кровати. – Постоянно молишься! Тебе не надоело поклоняться мертвому божку? Открой глаза, прозрей, сестра! Прозрей, как и я однажды прозрел!
– Остановись, Люций, прошу тебя…
– Пойми, все, что делается в мире, делается исключительно нашими руками. Или руками тех, у кого настоящая власть над миром! – пространный намек на третью силу, о которой поэт уже успел обмолвиться, Камелия не поняла. И то, что он причислял к ней себя, как неотъемлемую часть этой силы, тоже.
Я устал смотреть на эту рухлядь, – Люций остановился посреди спальни и уставился на распятие, висящее над его кроватью.
– Он давит на меня, словно каменная глыба!
– Не тронь, прошу… – она попыталась повысить голос, но крик ее был больше похож на писк комара, чем на вопль рассерженной женщины.
– Не хочешь ли ты сказать, что это тебе дороже моего спокойствия? – в два шага он достиг стены и сорвал с нее распятие. – Это всего лишь деревяшка!
– Пожалуйста, отдай мне его! – вместо праведного гнева поэт увидел слезы в ее глазах.
– Зачем оно тебе? Опять повесишь на стену, – он пошел к окну.
Предчувствуя его дальнейшие действия, Камелия кинулась за ним.
– Повешу, повешу, но не у тебя. Пожалуйста, отдай! – она еще надеялась отговорить его от опрометчивого шага и тянула руки к распятию, когда он отпихнул ее назад и с легкостью, присущей безумцу, швырнул деревянный крест в окно.
– Да ну его к черту.
– Нет! – Камелия выглянула на улицу. До половины перегнувшись через подоконник, она наклонилась и посмотрела вниз. Там на дне каменистой ухабины притаилось расколотое на две части старинное распятие.
Зачем поэту без мечты вечная жизнь? Она пуста и ненавистна.
Пуста и ненавистна.
И если раньше смысл ее, пусть однобокий и упрямый, в чем-то примитивный, но подлинный состоял в том, чтобы жить в надежде увидеть, то теперь, когда поэт увидел, он потерялся.
Отвергнув его, Аника не только разбила ему сердце, она дала ему понять свою ошибку.
Когда к Люцию явился таинственный вампир в печальном образе страдальца, разве мог поэт предположить, что станет жертвой его лживых слов?
За эти дни он обратил в вампиров несколько человек. Изот Гальер, дочь пекаря, была еще какая-то девушка, совсем юная. Был еще и парень не старше нее, на которого Люций напал при подходе к озеру в предрассветный час.
Сколько всего их было? Четыре? Пять? Скоро он потеряет им счет. Потребность в свежей крови была постоянной, и избавиться от нее не представлялось возможным.
Разве может человек отказаться есть? Может, но тогда он умрет. То же самое и с вампиром.
Люций знал, что рано или поздно скобры Священного собрания выйдут на его след. Они вычислят, где он живет, и явятся, чтобы схватить его и предать суду. И если уже сейчас на него объявлена охота, то, что будет потом, когда число жертв значительно возрастет? Им, новообращенным, тоже потребуется кровь. Не пройдет и пары дней, как они встанут на тропу убийств.
Он вспомнил слова Венегора.
«Многое, если не все в нас подчинено нашему главному инстинкту – насыщению. И чтобы насытиться, мы вынуждены убивать. Убивать и скрываться. Соответственно, находиться долго на одном месте мы не можем. Это существенный недостаток, на который многие поначалу не обращают внимание. А понимают весь трагизм лишь после обращения».
Бежать! Немедленно бежать, схватив лишь легкие пожитки. Покинуть Менкар и двинуться на юг. Туда, где по-настоящему тепло и много густонаселенных городов. Не таких, как этот. Там он на время затаится. Будет питаться кровью животных и птиц. Пусть это будет неприятно, пусть не придаст ему новых сил и возможностей. Но зато позволит стать незаметным.
И там, на обочине жизни, лишенный удовольствий и надежд, он примет свое самое главное решение.
Но все это будет позже. Сейчас же он должен найти того, кто сделал его вампиром.
У единственного в городе кузнеца поэт заказал клинок с трехгранным лезвием из чистого серебра. Тот сделал его за три дня. Когда Люций явился к нему в назначенный срок, кузнеца вдруг одолело любопытство, и он решил, во что бы то ни стало, узнать, зачем столь дорогая вещь нужна далеко не самому богатому жителю Менкара. Он же не знал, что поэт заложил дом и кое-что из мебели для того, чтобы иметь возможность купить подобное оружие.
– Ты принес деньги? – спросил Рафаэль Забинна, человек с квадратным подбородком и лицом, похожим на обух топора.