У дома была обычная для Юга история: дед Аттикуса Финча приобрел его у дядюшки известной отравительницы, действовавшей по обе стороны Атлантики, но происходившей из старинного алабамского семейства. В этом доме родились и отец Аттикуса, и сам Аттикус, и сестры его Александра и Кэролайн (вышедшая потом замуж за жителя Мобила), и Джон Хейл Финч. Семейные празднества на вышеупомянутой поляне устраивались до тех пор, пока – уже на памяти Джин-Луизы – окончательно не вышли из моды.
Прапрадед Аттикуса Финча, английский методист, осел на берегу реки вблизи Клейборна и произвел на свет семь дочерей и одного сына. Все они переженились с потомками Мейкомбовых солдат, наплодили многочисленное потомство и образовали то, что в округе называлось «Восемь Семей». По прошествии известного срока собиравшимся на ежегодное торжество потомкам становилось тесно, и возникала необходимость вырубить еще сколько-то леса под пикники, что и объясняет нынешние размеры поляны. Впрочем, служила она не только для семейных празднеств: негры играли здесь в баскетбол, в былые безмятежные дни устраивал свои сборища Ку-клукс-клан, а уже при Аттикусе проводились грандиозные турниры, и местные джентльмены выходили на поединки, сражаясь за почетное право отвезти своих дам в Мейкомб на пышное пиршество. (По словам тетушки Александры, она и замуж-то пошла за дядю Джимми потому, что пленилась тем, как он скакал галопом с тупым копьем наперевес.)
Опять же в Аттикусовы времена Финчи перебрались в город: сам Аттикус изучал право в Монтгомери, а потом вернулся практиковать в Мейкомб; туда же, покоренная ловкостью дяди Джимми, переехала тетушка Александра; Джон Хейл Финч уехал в Мобил и поступил на медицинский факультет; а Кэролайн в семнадцать лет убежала из дому и тайно обвенчалась. Когда их отец умер, землю начали сдавать в аренду, но мать уперлась. И не тронулась с насиженного места, и глядела, как землю вокруг нее сдают и распродают по кусочкам. После смерти матери остались только дом, поляна и пристань. Дом пустовал, пока его не купили джентльмены из Мобила.
Порой Джин-Луизе казалось, что она помнит бабушку. Впервые увидев картину Рембрандта, портрет старухи в чепце и плоеном воротничке, она сказала: «Вот же она!» Аттикус ответил, что нет, ни малейшего сходства. Но Джин-Луизе все чудилось, будто давным-давно ее приводили в какую-то полутемную комнату, где сидела старая-старая дама, одетая во все черное и с белым кружевным воротничком.
Ступеньки к пристани назывались, конечно, «високосными», и в детстве на семейных торжествах Джин-Луиза и орава ее кузенов и кузин, игравшие над обрывом, доставляли родителям немалые волнения, пока не было решено детей схватить и разделить на две категории – тех, кто умеет плавать, и кто не умеет. Не умеющих отправляли на тот конец поляны, что примыкал к лесу, где им полагалось забавляться безобидными играми; умеющие резвились на ступеньках под ненавязчивым присмотром двух чернокожих парней.
Охотничий клуб следил, чтобы лестница была в приличном виде, а пристань приспособил для своих судов. Состояли в клубе люди ленивые – им проще было пройти вниз по течению, а потом на веслах добраться до Уинстонова болота, чем пробиваться через подлесок и сосновые заросли. Ниже по реке, за обрывом, еще сохранились останки старой пристани, где когда-то чернокожие рабы грузили на баркасы тюки хлопка-сырца, зерно и прочее, а выгружали муку, лед, сахар, всякие сеялки-веялки-молотилки и дамские туалеты. Пристанью Финча пользовались только путешественники – головокружительная крутизна ступеней давала дамам прекрасный повод лишиться чувств, а у старой пристани выгружали только багаж: сойти на берег на глазах у негров было немыслимо.
– Как, по-твоему, лестница цела?
– Цела, конечно, – ответил Генри. – Клуб чинит. Мы с тобой, между прочим, совершаем незаконное проникновение.
– Да пошли бы они. Пусть только попробуют не дать Финчам пройти по собственной земле. – Она осеклась. – Подожди, ты что говоришь?
– Пять месяцев назад продали последнее.
– А мне словечком не обмолвились, – сказала на это Джин-Луиза.
И сказала так, что Генри на миг приумолк.
– Тебе не все равно?
– Совершенно все равно. Но лучше бы сказали.
Генри ее слова не убедили.
– Вот объясни ты мне, ради Бога, какой прок был от этого мистеру Финчу?
– Прока – ни малейшего, если вспомнить про всякие налоги. И все же я бы хотела, чтобы мне сказали заранее. Не люблю сюрпризы.
Генри засмеялся. Потом наклонился, взял пригоршню серого песка.
– Настоящая южанка, а? Чур, я буду Джеральд О’Хара [21] .
– Прекрати, Хэнк, – сказала она мягко.
– Остальным до тебя далеко, мне кажется. Мистеру Финчу – семьдесят два года, а тебе, когда речь заходит о таких вот вещах, – все сто.
– Просто мне не нравится, когда вторгаются в мой мир, да еще без предупреждения. Сходим на пристань?
– Неужели не устала?
– Да я тебя загоняю!
И они побежали. На лестнице Джин-Луиза ощутила под пальцами холодный металл. И остановилась. В прошлом году железных перил еще не было. Хэнк сильно опередил ее, но все же она попыталась его догнать.
Когда, задохнувшись от бега, она добралась до причала, Генри уже растянулся на дощатом настиле.
– Осторожно, не выпачкайся, тут деготь, – сказал он.
– Старею, – сказала она.
Молча покурили. Генри подложил руку ей под голову, временами поворачивался и целовал. Она смотрела в небо:
– Так близко – как будто дотянуться можно.
– Ты это серьезно, что не любишь, когда вторгаются в твой мир?
– А? – Джин-Луиза сама не знала. Да, наверно. И попыталась объяснить: – Понимаешь, каждый раз, как приезжаю домой… Уже лет пять… да нет, даже раньше, даже из колледжа… Каждый раз еще что-то меняется…
– …и ты не уверена, что перемены эти к лучшему?
В лунном свете она различала усмешку у него на губах.
Приподнялась и села.
– Не знаю, как объяснить… когда живешь в Нью-Йорке, чувствуешь иногда, что Нью-Йорк – это не весь мир. Ну то есть – каждый раз, как я приезжаю сюда, я будто возвращаюсь в мир, а когда уезжаю из Мейкомба – покидаю мир. Так глупо…
Не могу объяснить… а глупей всего, что в Мейкомбе я бы, наверно, спятила.
– А вот и не спятила бы. Я на тебя не давлю, ответа не требую – тихо-тихо, не рвись, – но тебе пора кое-что решить, Джин-Луиза. Ты увидишь перемены, ты увидишь, как у нас на глазах Мейкомб станет неузнаваем. Знаешь пословицу «Один пирог два раза не съешь»? Ты хочешь остановить время – и не можешь. Рано или поздно придется выбирать – Мейкомб или Нью-Йорк.
Он ведь почти понял. Я выйду за тебя, Хэнк, если ты привезешь меня сюда, на «Пристань Финча». Ради нее я брошу Нью-Йорк, а ради Мейкомба – нет.