— Это ильчей-ахары, — тихо промолвил Кирей, — охрана кагана, золотая сотня…
Рынды, значится.
Только не в белое рядятся, а в золото. Красиво, конечно…
— Каждый из них способен на лету стрелу перерубить, а в бою и с десятком оружных справится. Каждый кагану кровью в верности клялся любой приказ исполнить…
…и если прикажет каган привезти голову старшего сына, то исполнят.
Но минули рынды, и показался шатер узорчатый, на помост ставленный, который дюжина рабов несла, да все-то могутные, ряженые в шальвары широкие из азарского шелку да жилетки шитые, чтоб, значит, всем видать было, сколь богат их хозяин.
— Кеншо-авар прибыл, — вновь же шепотком пояснил Кирей, — родственничек мой любезный… новой жены отца моего братом родным приходится.
Это ж тогда Кирею… свояк, что ли? Или оно иначе?
— Спит и видит, как бы меня извести… тогда и племянник его наследником станет, а не вторым сыном.
За шатром тянулась вереница рабов, груженных корзинами и тюками. Четверо волокли сундук, с виду тяжеленный. Еще двое бочку катили…
С вином, что ль?
Ежели так, то не травленым ли? Подумалось, что это как-то не по-хозяйски будет, цельную бочку вина сразу травить. Оно ж и азарину понятно, что бочку разом и охочий до вина человек выпить не сподобится, и выходит прямая порча продукту. Не говоря уже о том, что яду на бочку энту надобно немало.
Одные траты выходют.
Рабы с шатром остановились напротив нас. Ой и хорош-то… небось, в таком ехать, это вам не на телеге. Правда, ежели возок там аль верхом, то оно по-всякому быстрей выйдет.
Но видать, в шатре да на рабах чести поболе.
— Приветствую тебя, солнцеликий Кирей-ильбек. — Пока я про честь думала да шатры шелковые, из нонешнего человек выступил… как человек, азарин чистый.
Смуглявый. Волохатый.
Волосы, правда, рудые, что огнем подпаленные, в четыре косы заплетены, а с кажной — низка золотых бусин свисает.
— Отрадно зреть мне тебя в добром здравии. И сердце мое поет от радости, ибо будет сказать мне отцу твоему, грозному Аглай-кагану, что сын его подобен могучему жеребцу…
Чего?
Я покосилася на Кирея. Нет, на коня он похожим не был. Мордастый, конечно, но в меру.
…или он об чем другом? Помнится, бабка жеребцом Хитимончика-молодшего называла, который до девок дюже охочий был, пока, конечно, не оженили. Жена-то быстренько евоную пылу уняла. Так может, об том он? Тогда да, жеребец из Кирея знатный, даром, что не под седлом.
— …копыта которого попирают небесную твердь…
И про копыта Кирей мне ничего не сказывал.
— Красиво ты говоришь, Кеншо-авар. — Кирей прервал азарина, верно, опасаясь, что тот не только про копыта скажет. Неужто и с хвостом-то обманули? Роги-то ладно, к рогам я привыкла, а вот хвост…
— И я рад приветствовать дорогого родича моего, который проделал путь столь дальний, ведомый лишь беспокойством о моем благополучии.
Они поклонились друг другу, что равные… почти что равные.
Кирей разогнулся первым.
— Скажи мне, Кеншо-авар, как поживает отец мой, пусть продлит Предвечный огонь годы его…
В глаза друг другу глядят.
А меня прям-таки трясет, а с чего — понять не могу.
— Благословенна степь под рукой могучего Аглай-кагана. Бессчетны табуны его. И славят мудрейшего все азары, и молят Великую Степь, дабы вовек не иссяк Предвечный огонь его сердца.
Ох и тяжко им, небось, живется, этак беседы весть. Мне вон бабка отписалась, что здоровая, только кости на перемену погоды ноють, да давече бурление в животе приключилося, небось, с масла погорклого, которое ей выкинуть было жаль. А тут… Предвечный огонь… молятся.
И поди-ка, пойми, здоровый он там, аль ужо и вправду только молиться и осталося.
Покосилася налево.
Стоит люд.
Слухает.
Тоже, стало быть, любопытственно им, как у азарского кагана со здоровьицем и есть ли у сына евоного копыта. А может, еще чего знать хотят дюже важного.
— Твои слова, Кеншо-авар, мед для ушей моих…
…ишь удумал, в уши мед лить. С того ни меду, ни ушам пользы не будет, помнится, бабка одного такого лечила, который порешил, что сам в целительском деле силен, и ухо застуженное медом пользовать стал. Ох и ругалася она…
И на ухо.
И на мед. А пуще всего на глупость человеческую.
— …и с тем желаю я, чтобы и ты отцу моему, солнцеподобному Аглай-кагану, принес весть добрую.
Рука Киреева легла на мое плечо.
То ли легла, то ли упала всею тяжестью небесное тверди, правда, без жеребцов и копыт, но и то, поди-ка, попробуй выдержать.
— Отыскал я себе в землях человеческих невесту…
От же ж, могу поклясться, что в узеньких глазах Кеншо-авара, которые и узенькими-то от удивления быть перестали, мелькнуло нечто такое… навряд ли восхищение.
— Деву, чья краса — свет моего сердца, а норов тих и ласков…
Надеюся, что мои глаза обыкновенными осталися.
Обо мне ли это Кирей?
— Ты что творишь, мальчишка? — прошипел Кеншо-авар, вперед подавшись. И руки-то плеть стиснули, того и гляди замахнется, вот на кого только? На Кирея аль на меня.
— Забываешься, Кеншо-авар, — Кирей отвечал спокойно, с усмешечкою даже, и готова я была поклясться, что от этой беседы он имеет немалое удовольствие.
— Ты не имеешь права…
Кирей молча поднял мою руку, ту, которая с перстеньком.
— Ты…
А Кеншо-авар прям побелел… еще роги б отпали, и вовсе человеком сделался б. Хотя… из дрянного азарина, мыслится, и человек неважный вышел бы.
— Ты… ей… родовой…
Еще немного, и за сердце хватится. Оно, конечно, печально будет, ежели вдруг посол помрет. Кирей, небось, скажет, что преставился тот исключительнейшим образом от радости за него и свадебку нашу.
А перстенек-то не простой.
То я и прежде знала, но не мыслила, что настолько непростой.
— Кому, как не моей невесте, его носить?
Кеншо-авар ответил бы, когда б сумел хоть словечко произнесть. Ох, думаю, со свадьбою скорой поздравлять нас он не станет. Добре, если вовсе не прикажет зарубить на месте. Вона, как троица с сабельками косится, точно приглядывается наперед, как ловчей секчи.
Мамочки мои родные…
Нет, не боюся… или боюся все ж?
— Ты забываешься, мальчишка, — Кеншо-авар отступил. — Твой отец в жизни не одобрит эту женщину…