Алекс предал ее.
В носу захлюпало, она вытерла его рукой.
Она всегда это знала. Все, что она говорила Джеку, было ложью. Конечно, она никогда не спрашивала Алекса прямо, женат ли он, ибо в душе понимала, что этого делать нельзя. Однако суть от этого не меняется.
Кейт вспомнила, как именно узнала об этом. Она сидела тогда в парикмахерской, листала «Нью-Йорк таймс» и вдруг увидела фотографию. На ней они стояли рядом, Алекс небрежно обнимал супругу за тонкую талию. Надпись гласила: «Мистер и миссис Александр Монроу». Он был с ней на каком-то мероприятии в Метрополитен-музее. Высокая, элегантная; блестящие темные волосы до пояса; осанкой и манерой держать себя жена Алекса напоминала балерину. На ней было платье из ниспадающего свободными складками шелка, благородной, неяркой расцветки, что выгодно подчеркивало ее смуглую кожу. Анна-Мари, так ее звали. Француженка. Значит, она существует на самом деле. И смотрятся они вместе очень даже неплохо. Кейт испытала тогда не столько потрясение, сколько унижение, обиду за свои ребяческие фантазии.
Она опустила газету. Потом, конечно, снова поднесла к глазам. Не в силах оторваться от этой страницы, смотрела жадно, внимательно и долго. Сталкиваясь с правдой, какой бы жестокой та ни была, неизбежно испытываешь боль и в то же время чувство освобождения.
Выйдя из парикмахерской, Кейт не пошла домой. Отправилась в бар через улицу. Заказала выпить. Потом еще.
Кончился день, настал вечер. Телефон звонил. Это был Алекс. Он прислал машину, чтобы забрать ее.
Кейт помнила, как сидела на заднем сиденье лимузина. Помнила швейцара, подъем в лифте.
Но вот что было дальше, в апартаментах, помнила смутно.
Кажется, она кричала и плакала. Кажется, Алекс пытался ее успокоить, говорил, что любит ее. Но она не верила ни одному его слову. Кричала, что он трус и обманщик. Что он не мужчина. Швырнула ему в лицо кредитку. Кричала, что ей противно на него смотреть. Что он никогда больше ее не увидит.
И тогда Алекс наотмашь ударил Кейт по лицу. Разбил губу, и рот ее наполнился кровью. Потом швырнул ее на пол.
Этого ли она от него добивалась? Хоть какая реакция – все лучше, чем вообще ничего? Он порвал на ней платье, задрал подол и буквально пригвоздил к полу. Кейт сопротивлялась, колотила его кулаками, лягалась, и ей казалось, что она наблюдает за всем этим со стороны, словно смотрит кино по телевизору. Но странное дело, чем острей была боль, тем нереальней казалось происходящее, словно она исполняла какую-то заранее выученную роль. Разве не увлажнилась ее плоть, когда он с силой вошел в нее? Там попеременно вспыхивали страшная боль и страстное желание, причем Кейт больше не видела особой разницы. Она отвечала ему, помимо воли, но отвечала, судорожно дергая бедрами навстречу его движениям, ероша его волосы, кусая его губы, когда он целовал ее. Кейт до сих пор помнит, что Алекс шептал тогда, жарко дыша ей в ухо: «Ты моя, только моя». И это тоже была правда. Она погибла. Если нет любви, сойдет все что угодно, даже насилие.
Когда все было кончено, он встал, оставив ее лежать на полу. Через минуту послышался шум воды в душе. Тогда она кое-как поднялась на четвереньки, потом, пошатываясь, выпрямилась. Нашла плащ и сумочку.
Машины, чтобы отвезти ее домой, не оказалось. Потрясенная, она побрела пешком, потом набралась храбрости и остановила такси.
На следующий день Кейт улетела в Лондон.
И вот теперь, сломленная, она сидит на ступеньках в квартире Рейчел, и ей кажется, будто все, что с ней происходит, – это страшный сон.
«Содержанка».
Это настоящая, хлесткая пощечина: и название картины, и тот факт, что Алекс продает ее, не говоря уже о том, что картина официально числится в коллекции, принадлежащей ему и его жене. Кейт понимала: повсюду, куда ни кинь, она обесценена, девальвирована. Но, сознавая это, она не чувствовала праведного гнева, она была раздавлена, словно перед ней вдруг раскрылась страшная правда о ее собственной жизни. Она никогда не станет ни для кого самым главным и нужным человеком в жизни. Люди воспринимают ее, словно одноразовый предмет: попользовался и выбросил. И она всегда была такой.
«Разве содержанке можно изменить? – думала Кейт, роясь в кармане в поисках салфетки. – Конечно нет. Ведь она сама уже изменила себе, предала себя».
Нет, Алекс вовсе не разыскивает ее на улицах Лондона. Она здесь одна, и жизнь ее не удалась с самого начала. Словно во сне брела она от события к событию, и сон этот был непрерывным кошмаром. И вот теперь кошмар закончился. И она страстно желает лишь одного: скользнуть обратно в этот призрачный, полный сновидений мир и остаться там, на этот раз навсегда.
В кармане лежала упаковка лекарства. Врач прописал ей таблетки. Антибиотики, болеутоляющее.
Кейт вынула коробочку и уставилась на нее. Как долго не возвращается Рейчел.
Она достала из коробочки пузырек с маленькими белыми пилюлями, наклонила его и стала считать.
Сердце уже стучит не так часто: она успокоилась, да, она почти совсем спокойна.
Сколько нужно принять, чтобы заснуть навсегда? Где-нибудь в верхних комнатах, наверное, есть еще.
Она не сразу услышала телефон. Не стала подходить, сейчас включится автоответчик.
Но телефон все звонил и звонил. Господи, да когда же это закончится?.. Она кое-как встала, в полумраке добрела до гостиной, нащупала трубку.
– Да!
– Алло! – прорвался сквозь шум и треск далекий голос. – Алло, Кэти? Это ты?
– Мама!
– В чем дело, Кэти? Почему ты в Лондоне?
Кейт опустилась в кресло.
– Мама…
– Кэти?
Кейт заплакала.
– Мама… почему ты звонишь?
– Кэти…
– В чем дело, мама? – Из груди ее вырывались прерывистые рыдания. – Почему, мама, ну почему…
Голос матери был тверд и серьезен, как бывает тверда почва под ногами после долгих месяцев плавания по бурным морям.
– Я с тобой, девочка моя. Ты у меня одна. Я всегда с тобой. И никуда не денусь, поняла? Я всегда с тобой.
Эндслей, Девоншир
7 сентября 1940 года
Мой дорогой!
Какие у тебя новости? Я просто не могу представить себе, что в Лондоне скучно. Опасно – да, это правда, но только не скучно! И прошу тебя, не говори, что ты исполняешь какую-то сверхсекретную миссию, а потому не имеешь права ни с кем переписываться. Ты же знаешь, что я здесь чахну от тоски, а посему твой гражданский долг – потрудиться в это нелегкое для всех нас военное время и внести свою лепту в дело моего спасения, сообщив как можно больше лондонских сплетен. Самые лакомые подробности, которые я слышала, уже утратили всю прелесть новизны. Например, что Вутон-Лодж, по-видимому, превращен в госпиталь для тронувшихся умом военных. Бабá Меткалф написала об этом Ирэн. Умора, да и только! Лучшее место и придумать трудно. Я помню, какой бедлам творился, когда я приезжала туда, особенно по выходным. Нет, ты только представь всех этих людей, которые не помнят, как их зовут, натыкаются на стены, падают с лестниц и бормочут что-то, как идиоты. Обхохочешься!