– А-а… Так, значит, я… – Кейт помолчала, закусив губу, и наконец решилась спросить: – Я не беременна?
– Нет. Но в моче у вас обнаружена кровь.
Кейт с облегчением откинулась на подушку. Она до сих пор не понимала, насколько эта мысль ее тяготила. А теперь, слава богу, все обошлось.
– Понятно, – пробормотала она.
Сестра повесила историю болезни на спинку кровати и стала возиться с аппаратом.
– А что там с вами случилось? – спросила она. – Девушка, которая вас привезла, сказала, что вы внезапно упали в обморок.
– Что? А, да, это правда.
Сестра постучала по аппарату.
– Доктор в приемном покое спрашивал, может, кто на вас напал?
– Напал? С чего вы взяли?
Сестра смотрела на нее подозрительно:
– Вас тщательно осматривали врачи. Разве вы не помните?
Кейт покачала головой.
– В истории болезни есть одна запись. Правда, под вопросом…
– Что под вопросом?
– Ну, во время осмотра обнаружили кое-что. Какие-то рубцы. Есть подозрение, что совсем недавно вы подверглись сексуальному насилию.
Кейт молчала.
– Вы понимаете, о чем я? – Сестра легонько коснулась руки пациентки. Та молча убрала руку. – Если захотите написать заявление… – заговорила ирландка тихим, доверительным голосом.
– Нет, – перебила ее Кейт. – В этом нет нужды.
– В полиции есть специальное подразделение… чисто женское… гарантируется полнейшая конфиденциальность, никакого риска…
Кейт молчала, внимательно изучая складки оконной шторы.
– Я понимаю, конечно, на это не так-то легко решиться. Но с другой стороны, если вам причинили зло… – настаивала сестра.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь. Ничего подобного со мной не произошло. На самом деле все было не так.
– Да, но… Если вы вдруг передумаете… если понадобится с кем-то поговорить…
– Спасибо. Я ценю вашу заботу. Но на самом деле все было не так, – твердо повторила Кейт.
Сотрудница больницы вздохнула и покачала головой.
– Вы не могли бы принести чашечку чая? – попросила Кейт. – Что-то меня знобит.
Сестра некоторое время пристально смотрела ей в глаза.
– Сахарного песку положить? – наконец спросила она, отводя взгляд.
– Две ложечки. Спасибо.
Сестра вышла, и Кейт отвернулась к стене, пытаясь не слушать негромких стонов, доносящихся с соседней койки.
Разумеется, пожилая женщина ей не поверила. И удивляться тут не приходится.
И тем не менее Кейт сказала ей правду. На самом деле все было не так.
Мало того, она сама об этом просила.
* * *
Настал вечер. Джек сидел на кровати в своем номере. Напротив на комоде лежал дорожный несессер. Тот самый, который он купил сегодня у Джо Уильямс и обещал больше никому не продавать.
Джек покривил душой, когда сказал Рейчел, что и сам не знает, зачем приобрел его.
Очередная глупость? Хватит ли у него мужества преподнести его Кейт? Оценит ли она его жест, поймет ли, насколько уникальна эта вещь?
Понятно, что такое умение не приходит само, этому надо учиться, подумал Джек. Было время, когда он и сам не обратил бы внимания на подобный раритет, посчитал бы, что в несессере нет ничего особенного. Не смог бы оценить его по достоинству.
Он сбросил обувь и с наслаждением вытянул ноги. И вспомнил об отце.
Генри Коутс обожал прошлое. К старинным предметам он испытывал уважение, граничившее с преклонением. Для него не было большего удовольствия, чем, скажем, обнаружить никем не замеченную ценную вещь, а потом заняться исследованием ее происхождения, изучением ее истории. Его интересовали любые, самые мелкие подробности: кто и когда изготовил эту вещь, откуда она, кому принадлежала изначально и сколько сменила владельцев, пока не попала к нему в руки.
«Вот вам еще один урок практической истории», – любил говаривать Генри Коутс.
В то время Джек интересовался проектированием городов, он хотел оставить свой след в этом мире, мечтал создавать великие произведения из стекла и стали. Увлечение отца казалось ему старомодным и экстравагантным чудачеством. Кому какое дело до того, что происходило в прошлом? Стоит ли затевать расследование, дабы выяснить, как этот старый стул попал в твои руки? Продай его и живи спокойно. Приблизительно так Джек тогда рассуждал.
Но теперь, глядя на этот дорожный несессер красного дерева, он испытывал трепет и ощущал некоторую близость со своим отцом. Все-таки прошлое достойно уважения. Теперь, когда он сам достаточно пожил, когда есть воспоминания, которые будоражат и смущают его душу, он понимает отца гораздо лучше.
Джек подложил под голову подушку.
Когда-то он страстно желал изменить мир – и прежде всего свой собственный мир. Родительский бизнес вызывал у него отвращение. Ему хотелось сбежать подальше от этой пахнущей плесенью старой мебели. Он был молод и, что тут скрывать, стыдился своего отца, ему невыносимо было даже представить, что он всю жизнь проведет за прилавком магазина в Айлингтоне. Когда говоришь: «Мой отец – известный антиквар», – это звучит, конечно, очень солидно; тут подразумеваются утонченность вкуса, глубокое понимание эстетики, знание стилей. Но совсем другое дело, когда в серенькие зимние дни – да-да, особенно в серенькие зимние дни – ты сидишь в холодной, продуваемой сквозняками лавке, загроможденной запылившейся старой мебелью, от нечего делать читаешь все подряд, пьешь чай и с тоской поджидаешь, чтобы хоть кто-нибудь зашел: все равно кто, пусть даже просто прохожий, которому понадобилось переждать дождь… авось что-нибудь и купит. Тоска смертная. Как ни убеждал Генри сына заняться его бизнесом, поглубже вникнуть в дело, Джек только нос воротил. Если в первой половине дня ему удавалось продать хоть что-нибудь за приличную цену, он мог вообще с чистой совестью закрыть лавку и отправиться заниматься своими делами. У молодого человека были собственные планы и амбиции. Он не хотел, подобно отцу, всю жизнь таскаться по аукционам в поисках какой-нибудь редкой находки, какие попадаются антиквару раз в жизни, если только вообще попадаются.
А когда Генри нашел такую вещь, именно ту, что могла бы вознаградить его за все годы прозябания, вещь, достойную его деловой хватки, не кто иной, как Джек, стал причиной того, что она уплыла из рук.
Это было выпуклое зеркало Георгианской эпохи, настоящий раритет. Оно было сделано из весьма тонкого темного стекла и забрано в богатую раму, украшенную вьющимися побегами плюща, на которых сидели искусно, перышко к перышку, вырезанные птички, очень похожие на воробышков. Зеркало было изготовлено приблизительно в 1720 году и предназначалось в качестве свадебного подарка дочери графа Уэльского, которая обожала птиц. Генри откопал его на распродаже имущества в Амершэме. Завернутое в старые одеяла, это драгоценное приобретение много месяцев простояло в самой дальней части антикварного магазина Коула, а он сам тем временем, трепеща от удовольствия, вел свое расследование, что в те дни означало долгое сидение в библиотеках и архивах.