Последовали пять часов жестокой агонии. Я лежал в полузабытьи в своем отвратительном номере, справа от меня стоял тазик, меня то бросало в жар, то знобило под розовым, с примесью синтетики, одеялом, а пульт от телевизора валялся на полу вне зоны досягаемости. Только я подумал, что когда-нибудь же мне должно стать легче, как внезапно телевизионное шоу, которое я, впрочем, и не смотрел, закончилось, и на экране появились титры следующей передачи. И вот тут-то Франция и показала всю свою гнусную сущность! Как жестоко она насмеялась надо мной. Неужели? Ради бога, только не это! Но это было это. Полуторачасовая биография — с клипами — любимца Франции, обладателя всех высочайших французских наград, Джерри Льюиса. Все творения великого человека — у меня на телеэкране. Он будет полтора часа бомбардировать мой и без того уже отравленный токсинами мозг своими ужимками, прыжками и хныканьем.
Это было слишком. Я попытался дотянуться до пульта, почувствовал, как кровь отхлынула от головы, а желчь подступила к горлу, и снова упал на подушку, мучимый новыми позывами к рвоте. Я не мог выключить этот чертов телевизор, не мог переключить на другую программу. Сцены из «Беспорядочного порядка» уже терзали мой размягченный мозг, я уже начинал познавать новое измерение боли и дурноты. Я взял телефонную трубку и позвонил Мэтью, одному из телевизионщиков, который пока не пострадал. Я умолял его зайти ко мне и переключить на другую программу.
— «День, когда клоун заплакал»? — спросил Мэтью. — Мне говорили, что это просто недооцененный шедевр. Американский зритель его не видел. Там Джерри играет заключенного концлагеря. Один итальянец получил Оскара за ту же идею! Как же это называлось-то… «Жизнь прекрасна» что ли… Так вот Джерри-то придумал это раньше!
— Пожалуйста, помоги мне! — взмолился я. — Я умираю. Я не смогу этого вынести. Если ты не поторопишься, считай, я покойник. И тогда снимать в Камбодже пригласят Флая. Хочешь увидеть Бобби Флая в саронге?
Мэтью призадумался:
— Сейчас приду.
Он появился через несколько секунд — с включенной камерой. Он постоял у моей постели, настраивая «баланс белого» по моему бескровному лицу. Он снимал и снимал, а комната качалась и ходила ходуном вокруг меня и даже сквозь меня, стонавшего на взмокших от пота простынях, и показывали Джерри в «Мальчике на побегушках». Мэтью снимал крупные планы, а я содрогался и умолял. Он фиксировал недосягаемый пульт — этот источник моих страданий — под разными углами, он делал медленные наезды на пульт, он снимал пространство между мною и пультом… пока я стонал, сулил ему золотые горы, угрожал. Наконец он сжалился и сунул пульт мне в руку. Я тут же выключил сцену из шедевра Джерри «Чокнутый профессор», а Мэтт сказал: «Бесценные кадры, малыш! Войдет в золотой фонд комедии!»
Никогда не снимайтесь на телевидении.
Назад в Нью-Йорк. Рождественский обед, проснуться, обменяться подарками — и адская машина снова запущена: из Нью-Йорка во Франкфурт, из Франкфурта в Сингапур, из Сингапура в Хошимин. Самолеты, в которых нельзя курить, — эти круги ада: рядом сидит самый вонючий человек на свете, моторы гудят на одной ноте, заставляя меня мечтать о турбулентности, да о чем угодно, только бы разогнать тоску, только бы избавиться от ощущения, что я персонаж какого-то отвратительного застывшего на стоп-кадре мультфильма. Есть ли на свете что-нибудь столь же дорогостоящее и одновременно унижающее человеческое достоинство, как долгие авиаперелеты «эконом классом»? Вы только посмотрите на нас! Усаженные по десять человек в ряд, глядящие мутными глазами прямо перед собой, — ноги поджаты, шеи вытянуты под неестественным углом в ожидании, когда до нас доедет тележка со всяким пойлом. Этот знакомый тошнотворный запах пережженного кофе, пластиковые подносы с распаренной едой, которая спровоцировала бы бунт в любой государственной тюрьме. О боже мой, еще один фильм с Сандрой Баллок или с Брюсом Уиллисом — и я не выдержу. Если Хелен Хант еще раз скосит на меня глаза с туманного экрана, клянусь, я открою запасной выход. И пусть меня вытянет наружу — это лучше. Я ищу хоть какого-то отвлечения, хоть чего-нибудь, чтобы не думать о никотине. Сконцентрируемся на храпящей через проход туше, притворимся, что если смотреть на нее долго и пристально, она взорвется.
Теперь я знаю зоны для курения чуть ли не во всех аэропортах мира. Я видел, как такие же исстрадавшиеся и несчастные, как я, судорожно перекуривают в двадцати футах от выхода во Франкфурте. В Сингапуре две, представляете, целых две зоны для курящих: весьма дурно пахнущий стеклянный аквариум в торговом центре огромных размеров, и вторая — на свежем воздухе, там можно встретить интереснейшие экземпляры курильщиков. Они сидят на скамейках в горячем зное, держа в руках бутылки пива «Тайгер» и безмятежно посасывая сигареты. Они дымят как паровозы в пронизанный ослепительным светом, чистейший утренний воздух. Они говорят на осси, киви [14] , английском, французском, голландском, — все пьяные, краснолицые, измочаленные. Каждая сумка на ремне — это целая жизнь, проведенная не дома.
Аэропорт Тан Сон Нхат. Город Хошимин. Его до сих пор называют Сайгон. Закурить можно сразу, как приземлишься. У таможенного инспектора во рту сигарета. Что ж, Вьетнам мне уже нравится. Последняя решающая битва вьетнамской войны (которую здесь называют американской войной) разворачивалась на этих самых бетонированных полосах, в этих вот холлах. Построенные американцами из гофрированного металла ангары все еще стоят по краям взлетной полосы. Вы видели кино. Вы читали книги. Или я должен вам рассказывать о горячей волне, которая бьет вам в лицо, когда, получив свой багаж, вы выходите через стеклянную дверь? О людях, которые стеной стоят снаружи? Сайгон. Не думал, что когда-нибудь увижу этот город.
Я просыпаюсь в 3 часа утра в холодной сырой комнате. Меня бьет озноб. Я на десятом этаже гостиницы «Нью Уорлд». Я весь вспотел, мне приснился еще один дикий и страшный сон. Должно быть, это от таблеток против малярии. Нет никакого другого объяснения ярким цветным ночным кошмарам, которые преследуют меня с тех пор, как я сюда приехал. Я все еще чувствую запах крови и бензина — сны обладают плотностью реальности, они пульсируют, я чувствую напряжение и сопротивление материи. На этот раз я мчался в автомобиле с отказавшими тормозами, совершал головокружительные повороты и крутые спуски. Я чувствовал, как ударяюсь о дверцу, подскакиваю на сиденье, как меня беспорядочно болтает в кабине. Я слышал, как разбивается стекло на щитке, я видел, как ветровое стекло трескается и трещины расползаются звездными лучами.
Я просыпаюсь. Руки у меня болят — я крепко обхватил себя во сне, чтобы уберечься от удара. Я рассеянно провожу ладонью по волосам, чтобы смахнуть несуществующие осколки стекла.
А может, все дело в змеином вине?
Накануне вечером я посетил мадам Дай в ее крошечной «юридической-конторе-кафе-салоне», и после фаршированных блинчиков, рисовой лапши и кусочков говядины, завернутых в листья мяты и окунаемых в соус ныок мам, она спросила меня на своем великолепном, изысканном французском, не нужен ли мне диджестив. Я, разумеется, сказал, что нужен, очарованный этой миниатюрной, но статной вьетнамской женщиной в черном платье — в прошлом она наверняка разбила сердце не одного мужчины. Она на минутку отлучилась на кухню, а я от нечего делать рассматривал фотографии ее друзей и знакомых на стене: Пьер Трюдо, римский папа, глава Центрального Комитета, Франсуа Митерран, военные корреспонденты, бывшие любовники, ее портрет в молодости (1940-е) — настоящая женщина-дракон в облегающем ао даи. Мадам Дай вернулась, держа в руках стеклянный сосуд со змеями и оплетенной ими птичкой внутри, — чистое рисовое вино.