– Ты тут не виновата, старушка! – грустно проговорил он, глядя на свой почтенный головной убор. – У меня нет манер, в этом мое несчастье… Будет ли она тоже смеяться?
Кто подразумевался под словом «она» – осталось нерешенным, но Рейнсфельд чувствовал себя в эту минуту несчастнейшим человеком во всех окрестных горах. Сознание, что у него нет манер, угнетало его, пригибало к земле.
Иванов день, день древних народных легенд, которому предшествует таинственная ночь, когда погребенные в земле клады выходят на поверхность и манят к себе, когда пробуждаются дремлющие волшебные чары и весь мир горных сказок и духов оживает и проявляет невидимую, но могучую деятельность… Народ не забыл древнего праздника в честь летнего поворота солнца, и сага по-прежнему окутывает своей дымкой этот священный день, когда солнце достигает высшей точки, земля блистает в расцвете красоты и вся природа живет полной жизнью.
В окрестностях Волькенштейна это был один из самых больших праздников в году. Население уединенной, мало кому известной альпийской долины держалось своих нравов и обычаев и не менее крепко – своих суеверий. Здесь еще неограниченно царила фея Альп, для большинства она еще собственной персоной восседала на троне на окутанной облаками вершине Волькенштейна, и костры, всюду загоравшиеся накануне Иванова дня, имели таинственную связь с этой внушавшей страх повелительницей гор. В памяти народа не сохранилось ни древнеязыческое значение Ивановых огней, ни христианская легенда о них, но в своем суеверии они связывали огонь непосредственно со своими все еще живыми для них горными сагами.
Ясный, теплый июньский день догорал. Солнце уже зашло, только на самых высоких вершинах еще лежал легкий красноватый отблеск, все другие были окутаны прозрачным голубым туманом, а в долинах уже ложились ночные тени.
Высоко над лесом, окружавшим подножие Волькенштейна, расстилался обширный зеленый луг с маленькой пастушьей хижиной. Обычно здесь было пусто и безлюдно, туристы редко взбирались сюда, так как Волькенштейн считался неприступным, но сегодня здесь царило необыкновенное оживление. На лугу был сложен большой костер; исполинские поленья, сухие ветки, вырванные из земли корни – все было навалено в кучу. Иванов костер на Волькенштейне всегда бывал очень мощным и далеко бросал свой свет: ведь он горел перед древним сказочным троном гор, у ног самой феи Альп.
Вокруг костра собрались горцы, большей частью пастухи и дровосеки, а между ними девушки с соседних горных пастбищ, все рослый, загорелый народ, живущий тут на высоте и в бурю, и в солнечный зной и только осенью спускающийся в долину. Здесь царило простое, грубоватое веселье, хохот, и радостные возгласы не умолкали. Эти люди, в однообразной жизни которых развлечения были редкостью, сделали из старинного народного обычая веселый праздник.
Сегодня, однако, они были не только в своей компании: на лугу присутствовала небольшая группа зрителей, расположившихся в стороне, на зеленом пригорке. Горцы не привыкли к этому и при других обстоятельствах были бы даже недовольны, ибо в такой праздник считали себя неограниченными господами на своей земле; но девушка, сидевшая на мшистом камне, не была чужой для них, так же как и большая, похожая на льва, собака, лежавшая у ее ног. И та, и другая долго жили среди них в старом Волькенштейнергофе. Правда, резвая, веселая девочка превратилась в барышню и жила теперь в роскошной вилле, казавшейся простым поселянам волшебным замком; но все-таки она пришла к ним наверх, как прежде, и болтала с ними на их диалекте, и никому не приходило в голову смотреть на нее, как на чужую.
Кроме того, с ней пришел Зепп, который десять лет служил у барона Тургау и вел его маленькое хозяйство, а двое мужчин, сопровождавших барышню, благодаря своим смуглым, загорелым лицам не походили на городских жителей. Один, имевший вид подчиненного, введенный в общество горцев Зеппом, через десять минут стал уже своим среди них; он отлично понимал их диалект и не оставался в долгу, когда они обращались к нему с шутками и вопросами. Другой, очевидно, важный господин с черными волосами и густыми черными бровями, держался исключительно в обществе Эрны. В эту минуту он наклонился к ней и озабоченно спросил:
– Вы устали? Вы ни разу не отдыхали во всю дорогу.
– О нет! Я еще не настолько разучилась карабкаться по горам, чтобы устать, поднявшись сюда. В прежние годы я взбиралась гораздо выше, к большому неудовольствию Грейфа, который каждый раз должен был оставаться здесь, пока я отправлялась дальше на скалы; он еще прекрасно помнит это место.
– Я удивлялся, как легко и уверенно вы идете в гору! – сказал Вальтенберг. – Думаю, вы шутя перенесли бы усталость и неудобства самого серьезного путешествия, которые другим дамам не по силам. Я горжусь тем, что мне досталась роль вашего кавалера в этой экскурсии на огни Ивановой ночи.
– Иначе мне едва ли разрешили бы ее. Баронесса Ласберг пришла в ужас от одной мысли об экскурсии в горы на всю ночь, а Алиса вообще не может позволить себе такую утомительную прогулку. Правда, Зепп уже давно предлагал проводить меня, но ему недостаточно доверяют, хотя он прожил у нас в доме десять лет.
– Вас не пускали? – с удивлением спросил Вальтенберг. – Неужели вы позволяете опекать себя в подобных обстоятельствах?
Эрна промолчала, она помнила, какая сцена разыгралась, когда она выразила свое желание. Баронесса Ласберг была вне себя от «эксцентричной и неприличной идеи» идти поздно вечером в компанию крестьян и смотреть на их грубые развлечения. К счастью, после полудня из Гейльборна приехал Вальтенберг со своим секретарем и вызвался быть провожатым и защитником Эрны, а так как он уже считался в доме Нордгейма ее будущим мужем, то ему доверили этот пост, который не решались поручить старику Зеппу. Вальтенберг собирался продолжать расспросы, но тут подошел какой-то человек и полуробко, полуфамильярно проговорил:
– Здравствуйте, фрейлейн! Добро пожаловать в родные горы!
– Доктор Рейнсфельд! – воскликнула Эрна с радостным изумлением и протянула ему руку с той же непринужденной доверчивостью, как прежде, когда еще подростком бежала ему навстречу при его появлении в доме ее отца.
В первое мгновение Бенно почти растерялся от такого приема, но потом лицо его озарилось светлой радостью, и он так же сердечно пожал протянутую ему руку. В эту минуту между ними протиснулся кто-то: Грейф не забыл старого друга и принялся приветствовать его с самой бурной радостью.
– Я не видела вас вчера, когда вы были у нас в доме, – сказала Эрна. – Я узнала об этом, только когда вы уже ушли.
– А я не посмел спросить о вас, – признался Бенно. – Я не знал, будет ли вам приятно напоминание о нашем знакомстве.
– Неужели вы в самом деле сомневались в этом?
В голосе девушки слышался упрек, но Рейнсфельд, казалось, обрадовался этому упреку и смотрел на Эрну сияющими глазами. Он видел, правда, что она стала гораздо более красивой, серьезной, но не чужой ему, и с ней он не чувствовал той робости и смущения, которые заставили его вчера так поглупеть и онеметь.