Последний отблеск вечерней зари давно погас; сумерки тихо поднимались из долин к еще светлым вершинам, нежные шапки которых мерцали в белом свете. Невидимая пока луна уже лила из-за горизонта свое призрачное сияние, озаряя небо.
Костер на Волькенштейне загорелся. Сначала он едва тлел, трещал и дымился, когда же огонь охватил огромные поленья, он взвился жарким, ярко-красным пламенем под громкие, радостные возгласы окружающей толпы, – древний Иванов огонь Волькенштейна!
Картина была необычайно красива. Гигантские снопы пламени, разбрасывая искры, поднимались к небу, а вокруг – темные фигуры горцев в радостном возбуждении быстро двигались в красном свете огня; они гонялись друг за другом, выхватывали из костра горящие поленья, подбрасывали их вверх и резко вскрикивали от избытка восторга, когда костер разгорался ярче. А над всем этим волновалось густое облако дыма, которое то заволакивало освещенный круг, то под дуновением ветра вновь открывало его.
Эрна и Вальтенберг остались на прежнем месте, несколько сторонясь этого чересчур разнузданного веселья. Неподалеку стоял Вольфганг со скрещенными на груди руками, по виду погруженный в созерцание фантастического зрелища. Может быть, случайно он выбрал такую позицию, что большей частью оставался в тени, зато группа на пригорке была ярко освещена – отчетливо выделялись стройная, светлая фигура молодой девушки, другая, темная и более крупная фигура мужчины рядом с ней и неподвижная косматая собака у их ног.
Бенно, стоявший вместе с Гронау ближе к огню, лишь иногда взглядывал в ту сторону, но одна пара глаз была недвижно и мрачно устремлена на красивую группу. Время от времени эти глаза с усилием отрывались от нее и скользили по другим группам, то появлявшимся в блеске огня, то снова тонувшим во мраке, но затем, словно притягиваемые какой-то неотразимой тайной силой, опять возвращались к двум фигурам на пригорке.
Эрна, сняв шляпу, сидела на камне, Вальтенберг, углубленный в тихий разговор, наклонился к ней. Может быть, он говорил о самых пустячных вещах, но его взгляд со страстным выражением, которое он нисколько не старался скрыть, не отрывался от девушки. Эти глаза умели говорить на языке страсти, человек, которого жажда свободы заставляла так долго противиться узам любви, теперь был весь в ее власти.
Они говорили вполголоса, но Вольфганг понимал каждое слово; сквозь смех, крики и веселые возгласы, сквозь треск и шелест пламени до его ушей доносился каждый звук их голосов: его нервы были так лихорадочно напряжены, как будто от того, что там говорилось, зависела для него жизнь или смерть.
– Вы называете Волькенштейн недоступным? – спросил Вальтенберг. – Это, конечно, надо понимать в том смысле, что до сих пор никто еще не взошел на него? Но кто-нибудь да одолеет вашу недосягаемую вершину.
– Пока ее еще никто не одолел, – ответила Эрна. – Некоторые пробирались через море скал до подошвы последней высокой стены, но там все поневоле останавливались, даже мой отец, которому редкая гора казалась слишком высокой или крутой. Он взбирался вслед за сернами на самые высокие точки кряжа и все-таки не раз говорил: «На главную вершину не взберешься».
Эрнст взглянул на главную вершину Волькенштейна, видную отсюда лишь отчасти, и улыбнулся.
– Знаете, ваши слова возбудили во мне желание попытаться.
– Господин Вальтенберг, неужели вы хотите?..
– Взять вершину приступом? Вот именно! По крайней мере, я попробую.
– Но зачем? С какой целью?
– Зачем люди ищут приключений? Затем, что опасность возбуждает, затем, что это значит победить, восторжествовать – сделать то, что кажется невозможным.
– А если это торжество будет стоить вам жизни? Не вы первый будете жертвой Волькенштейна. Спросите Зеппа, он расскажет вам немало печальных историй.
– Ба, мне знакомы опасности! Я взбирался и на более высокие горы, чем ваш страшный Волькенштейн.
В голосе Вальтенберга слышалось упрямое высокомерие человека, привыкшего играть с опасностью и ищущего ее ради нее самой. Нордгейм был прав – его манило только запрещенное, а жизнь отказывала ему лишь в очень немногом. Взять приступом альпийскую вершину, на которую до него не ступала человеческая нога, или добиться обладания прекрасной гордой женщиной, которая холодно и равнодушно отвергла его, для Вальтенберга было одно и то же. И того, и другого он должен был добиться, взять с бою, для него не существовало невозможного.
Ветер отклонил пламя костра в сторону, оно вспыхнуло, заколебалось, и целый дождь искр посыпался на Вольфганга. Но он не обратил на это внимания, а лишь неподвижно уставился взором в шипящий огонь, не позволявший видеть, до какой степени он был бледен. Костер превратился в сплошное море огня; росистый луг, темные леса, обрывистые склоны Волькенштейна – все приобрело какой-то зловещий характер в его багровом, колеблющемся свете и в клубах дыма, мчавшихся к небу.
Отблеск этого пожара лежал и на лице Эльмгорста, который молча, со стиснутыми зубами испытывал муки, как от пытки, но не хотел бежать. Он чувствовал дыхание пламени, но не двигался, словно пригвожденный к месту, не в силах оторваться от тихого, иногда понижавшегося почти до шепота, разговора, который каждую минуту мог принести с собой решительный вопрос и ответ на него.
– Берегитесь! – послышался голос Эрны. – Это последний оплот саги наших гор, и на нем лежит заклятие! Его владычица не потерпит на своем троне человека.
– Кроме одного, который возьмет ее силой! – возразил Вальтенберг. – Ведь немецкие саги всегда так кончаются! Храбрец, несмотря ни на что проникающий в очарованное царство, заключает его властительницу в свои объятия.
– И умирает от ледяного поцелуя феи Альп; да, так говорит сага, – тихо произнесла Эрна.
– Ну, конечно! Это сказка, которая может пугать разве что детей и наивных поселян. Так вот где источник веры в недосягаемость Волькенштейна! Не опасность, а суеверие делают гору недоступной! И я все-таки намерен добыть роковой поцелуй!
– Не делайте этого! – воскликнула Эрна не то просящим, не то повелительным тоном. – Бросьте эту безумную мысль!
– Нет, даже по вашему приказанию не брошу.
– Ну, так по моей просьбе.
Наступила минутная пауза. Вольфганг медленно обернулся и увидел каждую черточку в лице девушки, которое на самом деле со страхом и мольбой было обращено вверх, и в смуглом лице мужчины, склонившемся к ней так близко, что почти касалось ее локонов. Насмешки, самонадеянности, упрямства как не бывало в этом лице, так же как в голосе, тихо, но пылко проговорившем:
– Вы просите меня?
– Да, очень прошу! Откажитесь от безумного намерения. Мне страшно за вас!
Эрнст улыбнулся и сказал очень мягко:
– Я покажу вам, что умею быть послушным. Как ни сладко человеку сознавать, что за него боится кто-нибудь, когда ему грозит опасность, я откажусь.