Герсдорф мог бы привести и гораздо больше доводов, но не убедил бы жену. Она помнила, на что была способна ее собственная упрямая головка, когда дело шло о союзе с любимым человеком, и решительно не видела, почему бы и Алисе также не настоять на своем. Поэтому дальнейшие рассуждения она прекратила диктаторским заявлением:
– Ты этого не понимаешь, Альберт! Они любят друг друга, значит, Бенно должен жениться и женится.
Конечно, против такой логики доводы Герсдорфа были бессильны.
Между тем Алиса стояла в кабинете отца, куда прежде никогда не заглядывала. Должно быть, ее привело сюда что-нибудь необыкновенное, потому что она стояла, прислонившись к косяку окна, бледная и взволнованная, как будто борясь с тайным страхом. А между тем предстоял только разговор дочери с отцом. Правда, в их отношениях отсутствовали доверие и любовь. Нордгейм, в сущности, очень мало интересовался дочерью, и Алиса с детства чувствовала это, но так как, благодаря своему кроткому характеру, она покорялась всем требованиям отца, у них никогда не выходило столкновений. Теперь в первый раз было иначе: она хотела сделать отцу признание и знала, что оно вызовет с его стороны сильнейший гнев; она боялась его гнева и все-таки не колебалась в своем решении.
В соседней комнате послышались шаги Нордгейма, и вслед за тем раздался его голос:
– Секретарь господина Вальтенберга? Разумеется, просите!
Одно мгновение Алиса стояла в нерешительности: отец, не подозревая, что она здесь, шел не один, а она в своем страхе и волнении не чувствовала в себе сил встретиться с чужим человеком. Наверно, секретарь должен был только передать что-нибудь от Вальтенберга и кончить дело за несколько минут. Молодая девушка быстро проскользнула в соседнюю спальню, дверь которой осталась только притворенной. Тотчас вслед за тем вошел Нордгейм и едва успел опуститься в кресло, как появился Гронау.
Нордгейм принял его с небрежным равнодушием знатного вельможи. Он знал, что Эрнст во время своих скитаний по свету прихватил с собой «какую-то личность», которая в звании секретаря исполняла при нем всевозможные обязанности, но не поинтересовался узнать, что это за человек. Имени он или не слышал, или пропустил его мимо ушей, во всяком случае, не узнал старого друга юности. Да, правда, и у Гронау, седого, со смуглым, изборожденным глубокими морщинами лицом, не осталось ни одной черты от свежего, жизнерадостного юноши, который двадцать пять лет тому назад пустился искать счастья по свету.
– Вы секретарь господина Вальтенберга? – начал Нордгейм.
– Да.
Нордгейм невольно остановился при звуке этого голоса, вызвавшего в нем какое-то смутное воспоминание, устремил проницательный взгляд на незнакомца и продолжал, легким движением руки приглашая его сесть:
– Вероятно, он не приедет сегодня? Что он поручил вам передать, господин… Как ваше имя?
– Фейт Гронау, – ответил тот, спокойно занимая предложенное место. Лицо Нордгейма выразило удивление, он точно искал знакомые черты в этом обожженном солнцем лице, но воспоминания, так неожиданно пробужденные в его душе, были не из приятных, и он не чувствовал никакого желания признавать прежнюю дружбу.
– В таком случае мы, возможно, не совсем незнакомы с вами, – заметил он. – В молодости я довольно часто встречался с неким Фейтом Гронау…
– Который имеет честь сидеть перед вами, – докончил Гронау.
– Очень рад! – радость была выражена весьма умеренно. – Как же вам жилось все это время? Надеюсь, хорошо: служить у господина Вальтенберга, должно быть, очень приятно.
– У меня есть все основания быть довольным. Так далеко, как вы, я, конечно, не ушел, но надо уметь быть скромным.
– Совершенно верно! Судьба ведет людей очень разными путями.
– А иногда люди сами берут на себя роль судьбы, в таком случае все зависит от того, кто сумеет половчее править судном своей жизни.
Это замечание не понравилось Нордгейму: оно звучало слишком фамильярно, а он не желал допускать вольности со стороны бывшего товарища. Поэтому он сказал, желая прекратить разговор:
– Однако перейдем к цели вашего посещения. Господин Вальтенберг прислал вас…
– Нет, – сухо возразил Гронау.
– Но ведь вы пришли от него, по его поручению?
– Нет! Я только что вернулся из путешествия и еще не видел господина Вальтенберга, а велел доложить о себе как о его секретаре только для того, чтобы быть тотчас принятым. Я пришел по личному делу.
При этом открытии Нордгейм стал на несколько градусов холоднее и неприступнее, потому что ожидал какой-нибудь просьбы. Но человек, спокойно сидевший перед ним и смотревший на него ясными, зоркими глазами, не имел вида просителя.
– Ну так говорите! – сказал свысока Нордгейм. – Наши отношения давно прекратились, но тем не менее…
– Да, двадцать пять лет назад, – бесцеремонно перебил его Гронау, – но я хотел бы узнать у вас кое-что, касающееся именно того времени, и узнать от вас, что сталось с нашим общим – виноват! – с моим другом Бенно Рейнсфельдом.
Вопрос был таким неожиданным, что Нордгейм несколько секунд молчал. Он достаточно привык владеть собой, однако тут растерялся. Он бросил сердитый взгляд на визитера, пожал плечами и ответил холодным тоном:
– Право, вы слишком многого хотите от моей памяти, господин Гронау! Я не в состоянии держать в голове всех, кого знал в молодости, и в данном случае не могу припомнить даже этого имени.
– Не можете? Ну так я помогу вашей памяти. Я говорю об инженере Бенно Рейнсфельде, изобретателе первого горного локомотива.
Глаза двух мужчин встретились. Нордгейм понял, что эта встреча не простая случайность и перед ним враг: в его, казалось бы, невинных словах крылась угроза. Надо было только узнать, в самом ли деле опасен этот человек, так внезапно появившийся после многих лет отсутствия, или же все сводилось к обыкновенному шантажу, основанием для которого служило какое-нибудь воспоминание тех лет. Нордгейм предполагал последнее и потому хладнокровно возразил:
– Вам дали неверные сведения: первый горный локомотив изобрел я, как доказывает мой патент.
Гронау вдруг поднялся; его смуглое лицо еще больше потемнело, видно было, как кровь прилила к загорелым щекам. Он составил себе подробный план действий и заранее обдумал, как именно нападет на противника, загонит его в тупик и поставит в безвыходное положение, но при встрече с такой наглостью все мудрые намерения и негодование честного человека взяли верх.
– И вы смеете говорить это мне в лицо? – крикнул он с гневом. – Мне, присутствовавшему при том, как Бенно показывал и рассказывал про свой проект, а вы хвалили и восхищались им? Или память и тут вам изменяет?
Нордгейм спокойно протянул руку к звонку.
– Уйдете вы добровольно, господин Гронау, или я должен позвать прислугу? Я не намерен терпеть оскорбления в собственном доме.