Я изо всех сил старался повидаться с твоим отцом и все ему объяснить. Но всякий раз, как я заходил, твоя мать говорила, что его нет дома. А когда я однажды несколько часов прождал его возле кабинета в синагоге, его секретарь, реб Айзекс, меня прогнал. Тогда я написал ему письмо, но он опять не ответил.

Я стараюсь убедить себя, что происходившее между нами было маленькой искоркой, которую раздул зимний ветер. Я надеюсь принять сан, и было бы наивно думать, что мы с тобой еще встретимся. И невозможность еще раз тебя увидеть дает мне смелость сказать то, что в противном случае я ни за что бы сказать не осмелился.

Я думаю, то, что я чувствовал к тебе, было любовью. Не знаю, что принято вкладывать в понятие земной любви, знаю только, что это была нежность, желание быть с тобой и оберегать тебя.

Желаю тебе, Дебора, счастья в жизни. Надеюсь, что в твоих мыслях тоже останется место — для меня.

Будем же молиться друг о друге.

Твой любящий Тим».

Неважно, что он выразился так осторожно. Сомнений больше не осталось. Они… любят друг друга.

И с этим ничего нельзя поделать.

17
Тимоти

День в семинарии Святого Афанасия начинался до рассвета. В пять сорок пять раздавался звонок, и дежурный из числа семинаристов проходил по рядам кроватей в бескрайней спальне, поднимая своих товарищей призывом: Benedicamus Domino — «Восславим Господа». На что полагалось отвечать: Deo Gratias — «Благодарение Богу».

Двадцать минут отводилось на то, чтобы принять душ, застелить постель и спуститься в часовню. Все это они проделывали молча. Время между вечерним отбоем в половине десятого и завтраком именовалось «Великим безмолвием».

Затем, в черных сутанах, они спускались в часовню для молитвы и размышления. Святые отцы то и дело напоминали им, что это время погружения в себя. Раздумий о том, как лучше прожить грядущий день. Как укрепить свою связь с Господом.

После этого семинаристы выстраивались с подносами в трапезной, дожидаясь своей очереди к узкому окну раздачи, чтобы получить безвкусный, но сытный завтрак.

Окно раздачи имело ровно такие размеры, чтобы через него руки в перчатках могли протянуть тарелку с едой. Женщины допускались на территорию семинарии только для работы на кухне, причем строжайшим образом запрещалось нанимать работниц моложе сорока пяти, дабы молодые люди никоим образом не оказались подвержены тому, что святые отцы именовали «искушением противоположного пола».

Тем не менее почти все, что его окружало, напоминало ему о Деборе.

Хотя святые отцы без устали втолковывали им всю опасность тлетворного влияния женщин, в этом не было никакой необходимости, ибо семинаристы видели лишь неизвестно кому принадлежавшие руки за окном раздачи. Или же созерцали представительниц прекрасного пола в своих ночных фантазиях.

И все же здесь учились подростки, от четырнадцати до двадцати одного года, а даже слово служителя церкви не в силах заглушить прилив гормонов. Для тех набожных юношей, кто не мог устоять перед натиском плотского желания, главной задачей дня становилась исповедь и отпущение грехов. Это называлось «идти в будку».

Секс присутствовал повсеместно. Чем больше звучало запретов, тем больше было грешных помыслов.

Зимой классы плохо отапливались — говорили, что специально. Это делалось для того, чтобы научить семинаристов переносить трудности, вырабатывающие смирение.

Какой бы ни стоял мороз, после обеда семинаристам полагалась получасовая прогулка. Некоторые занимались спортом, используя металлический обод в качестве баскетбольного кольца, другие просто прохаживались.

Здесь они могли свободно разговаривать — хотя им и предписывалось ходить по трое и за ними сохранялся строжайший контроль. Святые отцы всячески подчеркивали значение системы «зрительного надзора» и яростно порицали то, что они называли «особо тесной дружбой». Любить ближнего своего — одно дело, любить однокашника — совсем иное. Существовал принцип: numquam duo — только не парами.

Распорядок дня был всегда один и тот же: размышления, молитва, занятия, тридцать минут рекреации на свежем воздухе. Исключением было воскресенье, священный день отдохновения.

По воскресеньям после обеда мальчики снимали свои мрачные сутаны и одевались по-особому — в черный костюм, белую рубашку, черные галстуки и туфли. В такие дни им разрешалось выходить во внешний мир.

Обычно они шагали к близлежащему поселку, спереди и сзади шли священники. Цель этого выхода была до конца не ясна, ибо им не разрешалось ни покупать газеты, ни даже побаловать себя плиткой шоколада. Они просто вышагивали до поселка и обратно под любопытными взглядами местных жителей, говорить с которыми им, разумеется, было запрещено.

К концу первого года обучения Тима четверо мальчиков из его группы были застигнуты за серьезным нарушением дисциплины.

Существовало правило, по которому вся корреспонденция — и входящая, и исходящая — должна была идти через канцелярию ректора. Но Шон О’Мира отправил письмо во время одной такой воскресной прогулки. Трое других семинаристов это видели, но не доложили о его проступке.

Во время разбирательства, проходившего под председательством ректора, Шон бесстрашно, хотя и глупо, пытался оправдаться тем, что письмо, дескать, было адресовано его бывшему священнику и духовному наставнику.

Но это никак не умаляло его вины.

Наказание было суровым. О’Мира был исключен из своей группы на двенадцать месяцев и должен был заниматься, молиться и нести епитимью.

Сообщников оставили в семинарии на июль и август, обязав работать в саду — и молиться.

Тимоти тоже остался. Лето означало возможность ежедневных занятий ивритом и греческим, что позволило бы приблизить рукоположение.

К тому же ехать ему было некуда.

Как-то жарким июльским днем, когда урок уже близился к завершению, Тим отпросился пораньше. Он хотел успеть в библиотеку, чтобы закрепить пройденный за сегодня материал.

Отец Шиан посоветовал ему вместо этого немного погулять на солнышке.

— Нельзя сказать, чтобы стрижка розовых кустов была для ребят наказанием, — с улыбкой сказал он. — Это такое удовольствие — быть на свежем воздухе. Лето Господь посылает нам в награду за зимние страдания.

Так и получилось, что Тим, хотя и неохотно, присоединился к несущим епитимью в саду.

Впервые за год Тимоти оказался в компании сверстников без официального надзора. Поначалу они присматривались друг к другу, опасаясь и самих себя, и новичка. Но жара усиливалась, а одновременно нарастала и потребность ребят в дружбе. И они стали разговаривать.

Все трое «заключенных» были опечалены своим наказанием. Дело было не в работе как таковой — в саду им нравилось. Но они рассчитывали провести каникулы с родными.