В эту первую их совместную зиму Па и Ма часто ездили в Пушкино. Около дома их встречала Ирка на лыжах, вся в снегу, с красными от мороза щеками и сияющими глазами.

— Мила! Смотри! Ни у кого нет таких лыжей! — кричала она. — Только у меня одной!

— Чувство собственной исключительности уже сидит крепко, — смеялся Па, подхватывал Ирку на руки и тащил в дом.

А через год родилась Рыжуша. Она успела полюбить и на всю жизнь запомнить старый дом и двор, запомнить, как она вместе с Па и Ма приезжает на электричке на станцию, где над ларьком со сладостями вьются тучи ос, переходит железнодорожный мост, идет по улице со старыми подслеповатыми домишками. У нее начинает сильно биться сердце, и наконец она распахивает такую знакомую, обитую дерматином дверь.

Посреди комнаты стоит улыбающийся дед, и она с разбегу утыкается ему в живот, в синюю шерстяную кофту, которую дед носит зимой и летом; и тут же слышит ласковый голос бабушки и переходит в ее теплые, шершавые от постоянной работы руки.

Рыжуша запомнила праздники в старом доме. Это были совсем не те праздники, когда на улицах вывешивают красные флаги и из репродукторов звучит громкая музыка. У этих праздников были странные названия — Пурим, Песах, Суккот, а Новый год отмечали не зимой, под елкой, а осенью.

Приходил Тарь с Аней и Иркой. Все садились за большой круглый стол. Горели свечи. На столе была необычная еда: маца, редька в меду, картофельные оладьи в гусином жире, фаршированная рыба.

Дед — торжественный, в праздничном костюме — читал молитвы на непонятном языке.

Это был не тот еврейский язык — идиш, на котором дедушка с бабушкой говорили между собой, а древнееврейский — иврит, которому Таря и Па пытался обучить ребе.

Время от времени Па или Тарь говорили:

— Пап! Давай по сокращенной программе: страницу читаем, две пропускаем.

Дед поднимал голову и мягко улыбался:

— Сейчас! Сейчас, деточки! Сидите тихо.

Рыжуша слушала, прислонившись к бабушкиному боку. Тихо били большие напольные часы. Рыжуша закрывала глаза и думала о том, что совсем-совсем скоро будет весна, а потом лето, и она приедет в Пушкино на дачу.

Рыжушины дачи

Первая Рыжушина дача была у бабы Сони. Рыжуше было восемь месяцев. Приемная комиссия в лице бабы Стеры — сестры бабы Сони — нашла у Рыжуши существенные пробелы в образовании.

— Она не знает «косеньки»! — восклицала потрясенная баба Стера. — У меня все дети в ее возрасте знали «косеньки».

Я до сих пор не знаю, что такое «косеньки», возразила уязвленная Ма и взамен продемонстрировала, как Рыжуша любит слушать стихи, особенно «Сороконожку».

И правда, как только Ма произносила первые слова:

— У сороконожки народились крошки! — Рыжуша замирала. А дальше, под следующие строчки: — Что за удивленье! Радость без конца! Дети эти прямо — вылитая мама, то же выраженье милого лица!.. — с Рыжушей можно было делать что угодно: кормить, переодевать — она слушала.

Но баба Стера настаивала на своем, и баба Соня взялась обучить младшую внучку, ведь старшая, Ирка, в свое время прошла через «косеньки» с блеском.

Через несколько дней Рыжуша держала экзамен: баба Соня пела «косеньки-косеньки», а Рыжуша вертела у лица ручками. Торжество «пушкинского» воспитания над «московским» было очевидно. Баба Стера была удовлетворена.

Но баба Соня предъявила и свои претензии. У нее были свои принципы в воспитании детей. Во-первых, кормить как можно чаще и как можно больше.

Тут Па не к месту вспомнил, как его бабушка когда-то откармливала индейку к празднику: она раскрывала бедной индюшке клюв и всовывала ей пищу рукой в самое горло, проталкивала поглубже, погружая руку прямо до локтя. Бедная индюшка выпучивала глаза, давилась, но проглатывала и быстро набирала в весе.

Ма протестовала. Она заявляла, что Рыжушу кормят в соответствии с указаниями профессора Нины Ивановны Знаменской, которая наблюдает Рыжушу с рождения. В доказательство Ма предъявила две толстые тетради с собственноручными записями профессора.

Пред лицом науки баба Соня отступила. С тем большим рвением она принялась внедрять второе правило: ребенка нужно носить на руках, пока он не пойдет ножками.

Ма придерживалась современных взглядов: без нужды ребенка на руки не брать, пусть сам себя развлекает и сам засыпает, а то как же она, Ма, успевала бы что-нибудь делать? Баба Соня была возмущена! Она объявила современные взгляды бесчеловечными. И в доказательство предъявила Ирку: разве плохую девочку она, не спуская с рук, вырастила? Тут уж крыть было нечем!

Если бы знала милая баба Соня, что через много лет профессора будут писать ученые статьи, доказывая ее правоту.

Но пока Рыжуша жила в Пушкино вместе с Ма, она питалась по Знаменской, с удовольствием играла своими игрушками и засыпала без укачивания.

Баба Соня затаилась. Тем более что Рыжуша и на «профессорской» пище была довольно упитанным ребенком. Но когда Ма на день-два уезжала в Москву, баба Соня всегда встречала ее с Рыжушей на руках.

Рыжуша оказалась сообразительным ребенком и быстро оценила преимущества «ручного» содержания. Делать было нечего! Ма сдалась.

Ирка очень полюбила свою младшую сестричку и старательно исполняла обязанности старшей: Рыжуша, смеясь, выбрасывала из кроватки игрушки одну за другой, а Ирка всплескивала руками и бежала игрушки мыть. Обе были довольны. Четырехлетняя Ирка требовала, чтобы ей тоже выдали соску и давали пить из бутылочки то же, что и Рыжуше.

Когда Ма с Иркой везли Рыжушу в коляске на прогулку, все проходившие женщины улыбались, а некоторые останавливались и спрашивали:

— Это чьи же такие девочки замечательные? Прямо из журнала «Здоровье»!

Ма честно отвечала, что вот эта, в коляске, — ее дочка, а вот эта — племянница, пока как-то раз не заметила, что Ирка насупилась:

— Почему ты говоришь, что Инночка — твоя дочка, а я — нет?

— А как же мне говорить?

— Говори, что мы обе твои дочки, а то как же так получается…

Получалось, видимо, что Рыжуша гуляет маминой дочкой, а Ирка — бедной родственницей. Ма поспешно согласилась, и мир был восстановлен, но хитрющая Ирка, не полагаясь на добрую волю Ма, как только видела идущих навстречу людей, громко звала:

— Мам! Мам! Смотри, Инночка игрушку уронила!

Иногда Ма оставляла Рыжушу в коляске во дворе под охраной Ирки. Но это к добру не приводило: Ирка слишком буквально понимала свои обязанности сторожа, а суд у нее был скорый и чаще всего неправый.

Баба Соня никаких жалоб соседей на Ирку не принимала в принципе, разбор учинял вечером Тарь: