Во втором дворе всего одна дверь подъезда, и рядом с ней тоже нет нужного мне номера квартиры. Я уже собираюсь повернуть назад, но замечаю за дверью тусклый дневной свет — подъезд можно пройти насквозь. Я пробираюсь мимо обгоревших почтовых ящиков, заплесневелой детской коляски и пары поломанных стульев и оказываюсь в еще одном дворе, маленьком и глухом. Небо наверху похоже на квадратный кусок серого картона. В грязно-желтой стене напротив еще одна дверь. Я с надеждой читаю цифры: первый этаж — прочерк. Второй — 3, 4, 12. Третий — 9, 10, 21. Четвертый — 16, 17, 26. Пятый — 22, 23. Нашел.
Я захожу в подъезд. Покосившаяся неширокая лестница уходит в полумрак. Душный воздух пропитан запахами плесени, подвальной сырости и пыли. Свет едва проникает сквозь грязные треснувшие стекла редких окон. Я поднимаюсь на второй этаж мимо облупившихся стен и покрытых испариной труб, похожих на вены живого существа, протянувшиеся под серым потолком.
На втором этаже узкая площадка перед тремя квартирами, двери которых распухли от старости, а обветшавшие косяки увешаны гроздьями дверных звонков. Лестница неожиданно становится шире и раздваивается, ее пролеты уходят в противоположные части дома. Я выбираю ту, которая ведет в сторону канала, оставшегося за пределами каменного лабиринта, и поднимаюсь выше.
На четвертом этаже у одной из дверей стоит серая неподвижная фигура. В полумраке я не могу различить ни пола, ни возраста — только темный силуэт.
— Здравствуйте! — говорю я громко.
Человек молча открывает дверь квартиры и входит внутрь. Когда я прохожу мимо, то слышу за дверью осторожный шорох: кто-то явно стоит там и ждет. А потом, наверное, выйдет на лестницу и снова будет стоять у дверей неподвижно.
Чувство направления меня не подвело. На потрескавшейся клеенчатой обивке большой двустворчатой двери я вижу тронутые зеленью медные цифры 22, кнопку механического звонка и маленькие таблички вокруг. Три из них бумажные, пожелтевшие от времени, с надписями химическим карандашом и чернилами: «Каин — 2 звонка», «Зельц — 3 звонка», «Вила — 4 звонка», а рядом еще одна, из потемневшей меди, с гравировкой: «Роговер — 1 звонок». На белесой пластиковой табличке, расположенной ниже всех, была надпись: «Шестолап — 5 звонков». Рядом с ней на обрывке серой оберточной бумаги кто-то крупно написал черным жирным карандашом: «НЕ ЗВОНИТЕ — ПОВЕСИЛСЯ!»
Я внимательно смотрю на таблички и один раз нажимаю на звонок. Где-то в потусторонней глубине квартиры раздается отчетливое раздраженное дребезжание. Тишина. Я жду, а потом нажимаю на звонок дважды. Снова дребезжание — и тишина. Далеко в холодных недрах дома глухо ударила оконная рама. Я пожимаю плечами и звоню трижды. Тот же эффект. Четыре раза — и через томительно долгую минуту за дверью слышатся шаркающие старческие шаги.
Дверь открывает старуха в древнем засаленном халате и потрепанном темно-красном шерстяном платке, тугим узлом завязанном под подбородком. Она молча смотрит на меня маленькими глазками, лишенными всякого выражения, и я тоже смотрю на нее. Крючковатый нос, из дряблой кожи на подбородке торчит несколько длинных жестких волос.
— Здравствуйте, — говорю я. — Яков Самуилович дома?
Старуха молча машет рукой в сторону длинного коридора, поворачивается и, не говоря ни слова, идет вперед, шаркая ногами в стоптанных огромных тапках. Я смотрю ей вслед и вижу, что сквозь прореху в платке на затылке на меня уставился бледно-голубой водянистый глаз, подернутый пленкой катаракты.
Я вхожу в квартиру. Покрытый жирным воском вековой грязи паркетный пол коридора, лохмотья отслаивающихся обоев, высокие потолки, теряющиеся в пыльном сумраке, тусклая желтая лампочка на мохнатом от налипшей грязи шнуре. Под самым потолком полки антресолей, прогибающиеся под грузом покрытых толстыми слоями пыли древних чемоданов, которые последний раз открывались, вероятно, столетия назад. На стене висит большой черный телефон с диском, рядом с ним болтается огрызок карандаша, привязанный к свисающей с гвоздя длинной веревке. Обрывки обоев рядом с телефоном исписаны номерами, некоторые из которых состоят всего из пяти цифр и содержат буквы. Около одной из дверей висит большое жестяное корыто.
Коридор под прямым углом делает поворот налево, за которым и скрывается открывшая мне дверь старуха. В тот момент, когда я уже думаю, что придется стучать во все комнаты в поисках старого библиографа, дверь одной из них открывается и низкий звучный голос произносит:
— Добрый день, молодой человек! Вы, вероятно, ко мне?
Яков Самуилович Роговер оказался крепким, кряжистым стариком, с длинными сивыми волосами, стянутыми в косицу, с острым внимательным взглядом и профилем, который когда-то можно было назвать орлиным, но теперь, когда над ним поработало время, называть не хотелось никак. Он одет в длиннополый старинный лапсердак серо-зеленого цвета, тяжелые короткие сапоги, и во всем его облике есть нечто торжественно-церемонное и старомодное.
Он приглашает меня в комнату. Я вхожу и чуть не упираюсь головой в настил из толстых широких досок: хозяин комнаты, использовав высоту потолков, соорудил себе второй ярус. В полумраке, рассеиваемом тусклым светом настольной лампы, видна огромная кровать со столбиками, которые служат дополнительной опорой импровизированному дощатому потолку. Кровать застелена вытертым до тканевой основы темно-красным бархатным покрывалом. Такие же протертые до дыр, сквозь которые лезет наружу конский волос, кресла стоят вокруг низкого столика, заваленного бумагами. Вдоль стен сплошной стеной тянутся стеллажи с огромным количеством книг, какими-то почерневшими от времени осколками, статуэтками, рядами небольших склянок темного стекла. Одно окно занавешено плотной черной тканью, второе, такое пыльное и грязное, что не нуждается в занавеске, смотрит прямо на серую стену соседнего дома. Рядом с занавешенным окном стоит высокий пюпитр для чтения с раскрытой толстой книгой. У ступеней лестницы, ведущей на второй ярус, топится печка-буржуйка, труба которой прилажена к дымоходу старинного камина, расположенного между окон. Жаркий душный воздух пахнет пылью, канцелярским клеем и старостью.
— Простите за темноту, — говорит Роговер. — У меня очень много редких книг, которые не терпят яркого света и сырости, — приходится закрывать окна и топить печь. Но я уже привык: знаете, полумрак полезен для глаз, а тепло для старческих костей.
Я смотрю на Роговера. На вид ему лет семьдесят, но немощным он не выглядит, скорее напротив: в крепкой стариковской фигуре чувствуется скрытая сила, так что он вполне мог бы побороться на поясах со многими моими ровесниками.
— К вам трудно попасть, — замечаю я. — Пришлось звонить несколько раз, пока не откликнулась… ээээ… пожилая леди.
— Это баба Вила, — говорит Роговер с улыбкой, обнажая крепкие желтые зубы. — Милая старушка. Некоторые иногда пугаются ее глаза на затылке, но это врожденная аномалия: знаете, такое бывает, что-то связанное с близнецами в утробе матери, когда один из них, чтобы выжить, поглощает другого, но не до конца. И потом всю жизнь носит на себе память об убитом: третья рука, двойной череп… так что третий глаз на затылке еще не самый худший вариант, вы не находите?