Однако в конце концов я послушался Розамунду. Еще в первые месяцы нашей совместной жизни я обнаружил, что она ставит мои интересы превыше собственных. Деркины посоветовали нам маленькую квартирку на пляже. Весь багаж прибыл в целости и сохранности: все пляжные коврики, бумаги, купальники, солнцезащитные крема, сандалии, репелленты. Сан-Хуан оказался весьма эффектным городком – по крайней мере вдоль береговой линии. У нас было несколько часов между рейсами, и мы стали убивать его в баре гранд-отеля. Там мы сидели рядом с крепко выпивающим американцем, который рассказал нам, что его жена слегла с какой-то неопознанной болезнью. Еще он сказал, что вынужден разрываться между Далласом, где у него свой бизнес, и большой – промышленных масштабов – больницей Сан-Хуана, где лечат его жену. Вот уже несколько недель она не говорит и скорей всего не слышит – поди разберись. Большую часть времени лежит без сознания. Глаз не открывает. «Она вообще ни на что не реагирует. Чувствую себя болваном, когда с ней разговариваю».
Подошел наш автобус, и мы покинули американца. Он был похож на высокий утес из красного песчаника с челкой из белой выгоревшей травы. Розамунде не хотелось бросать его в таком состоянии. Но ему было все равно – он даже не махнул, когда мы прощались.
Примерно через полчаса, приземлившись на Сен-Мартене, мы прошли иммиграционный контроль – он располагался в огромном одноэтажном бараке из зеленого рифленого железа (в тропиках все сколочено наспех и носит временный характер). Под жужжащими лампами мы выстроились в очередь возле стойки, чтобы оплатить пошлину и получить штамп в паспорт. Затем мы сели в такси, и нас повезли на французскую оконечность острова. Хозяйка дома оказалась неприветлива – мы приехали слишком поздно. Только мы улеглись, как во входную дверь яростно забарабанили, и свирепый мужской голос принялся громко орать, что убьет ее, если она не откроет. Я сказал: «Надеюсь, дверная цепочка выдержит. Иначе все может плохо закончиться». Вскоре приехала полиция, и нарушителя забрали.
– Что ты об этом думаешь? – спросила Розамунда.
Помню, я ответил, что в таком климате – чудесном, но нестабильном, – с людьми еще и не такое случается.
Я до последнего отказывался получать удовольствие от окружающих красот. Возможно, дело было в моей старости. Раньше я любил путешествовать, а теперь всякий раз обнюхиваю постельное белье, прежде чем улечься в постель. Здесь простыни и наволочки пахли стиральным порошком и едва заметно – выгребной ямой.
Мы проснулись: за окном стояло ясное тропическое утро с ящерицами и петухами. В аэропорту садились и взлетали самолеты. Но пляж был хороший: широкий, чистый, окаймленный деревьями и цветущим кустарником. Всюду стаями порхали желтые мотыльки. Во дворе нашего дома росло пышное дерево, ветви которого гнулись к земле под весом лаймов. Сразу за домом начинался крутой, почти отвесный склон холма.
Пить кофе мы отправились на дальний конец главной улицы. В кафе и пекарнях говорили на ломаном французском. Мы сели на террасе и стали оглядываться по сторонам. Ну, что здесь можно посмотреть? Куда сходить? Чем заняться? Для начала надо купить все самое необходимое. Потом можно поплавать. Море в бухте спокойное, волн почти не бывает. Можно часами валяться в воде на спине или жариться на песке. Еще можно гулять по пляжу и рассматривать женщин с голой грудью – то ли загорающих, то ли выставляющих напоказ свои прелести. Видимо, они думали, что ведут себя естественно. Однако глаза у них были холодные: заговоришь – не ответят.
Когда мы вернулись с пляжа, закусочные и рестораны уже начинали открываться на обед. Везде предлагали жареные на открытом огне ребрышки, курицу и омаров. Примерно в двадцати жаровнях, скученных в одном месте, стояло высокое пламя – на таком нормальный человек ничего готовить не будет. У каждого заведения был свой повар-зазывала: он орал, смеялся и подкидывал в воздух омаров, держа их за хвост или за усы. Если какая-нибудь часть омара при этом отваливалась и падала на землю, было еще веселее.
– Пойдем отсюда, – пробормотала Розамунда. От дыма у нее щипало глаза, но тяжелей всего ей было смотреть на муки бедных омаров. В Нью-Гэмпшире Розамунда, завидев на дороге саламандру, подбирала ее и относила в безопасное место. Я шутил: «Может, она туда не хотела?» Напрасно я дразнил ее за гуманные порывы. Сердобольность – щекотливая тема для обеих сторон. Сами сердобольные оставляют на совести менее сердобольных людей высказывания в духе: «Таков закон жизни. Все должны есть. Да и разве ракообразные – не каннибалы?» Но это отговорки. Человек сдабривает свое «понимание» знаниями из школьных учебников. Отрастают ли у омаров потерянные клешни? Наверное, для того мы и изучаем в школе естествознание: чтобы было чем прикрыть собственное жестокосердие. Или хотя бы придать ему более утонченный вид. Полоний на ужине – только ест не он, а черви едят его. Вот оно, воздаяние за тысячи ужинов, выпавших на наш век.
Впрочем, нельзя все измерять одной гуманистской меркой. Не успеешь глазом моргнуть, как окажешься в толпе покойников. Что бы сказал на этот счет Равельштейн? А вот что: «Девчачья слабонервность». Имея в виду, вероятно, что Розамунда «чересчур сердобольная и должна как следует в себе разобраться. Такие вещи обязан обдумать каждый взрослый человек. Что же до красных саламандр… возможно, из них бы вышел неплохой соус для спагетти».
На Сен-Мартене мы жили в двухэтажном доме, расположенном в восточной части бухты. На первом этаже поселилась семья из северной Франции, и они заняли весь сад. Что ж, они все-таки – en famille [23] , а нам сад особо и не был нужен. Куда больше нас интересовал пляж, который начинался прямо за невысоким забором. До кромки воды – футов тридцать. Неподалеку стояла лодка со стеклянным дном; ее хозяин несколько раз в день возил туристов смотреть коралловый риф.
Мне нравилось, что мы живем в бухте. Так гораздо уютней. Я вообще люблю замкнутые пространства, люблю, когда мне очерчивают границы. Я приехал не воевать с морской пучиной, а плавать и отдыхать. Спокойно думать о Равельштейне. Розамунда часто таскала меня по воде: подкладывала мне под спину руки и просто ходила туда-сюда. Сильной ее не назовешь, но для такого дела сила и не нужна. Морская вода прекрасно удерживает человеческое тело на поверхности, можно вообще не шевелиться – не то что в озере или в пруду. У Розамунды тонкое телосложение, однако без угловатости или костлявости. Густые каштановые волосы до плеч – неистощимое богатство. А глаза у нее, – при темных-то волосах – голубые. Таская меня по воде, она напевала арию из «Соломона» Генделя. Мы слушали эту оперу несколько месяцев назад в Будапеште. «Живи вечно, – пела Розамунда, – о счастливый, счастливый Соломон!» Под звонким голосом Розамунды шелестело море. Лежа на ее руках, я смотрел на кружащие в небе стаи бледно-желтых мотыльков. Наверное, у них была брачная пора. А над пляжем висело облако дыма, и зазывалы, эти дети Велиара, смеялись на ослепительном солнце, подбрасывая за усы живых омаров.
Я чувствовал, что никогда не смогу в полной мере насладиться этим тропическим раем. Пока Розамунда своим чудесным голосом выводила «Жи-ви веч-но», я думал о Равельштейне, который теперь лежал в могиле, и все его таланты, его бесконечно удивительный характер и интеллект пребывали в состоянии абсолютного покоя. Вряд ли, поручая мне свое жизнеописание, он ждал от меня рассказа только о характерных особенностях – то есть характерных для меня, разумеется.