Розамунда – теперь она уже видела, что я болен, хотя сам я до сих пор это отрицал – прошла несколько миль по дымным улицам в поисках запеченной индейки, но так ничего и не нашла. У тощих местных кур, казалось, росли не перья, а волосы. На дне огромного морозильника на рынке Розамунда обнаружила упаковку замороженных ножек и крылышек. Мерзлые они выглядели куда лучше, чем оттаявшие. В стране батата и кокосов почти невозможно найти зеленые овощи. И все же, поколдовав несколько часов над плитой, Розамунда умудрилась сварить куриный суп. Из благодарности я, не сумев удержать ее произведение в желудке, вспомнил шутку из детства: одна мать, когда ее сын заболел, кричала: «Мой Джонни даже мороженое не ест! Если уж он от вафельного рожка нос воротит, значит, точно при смерти!»
Вероятно, столкнувшись в тропиках со смертельной опасностью, я инстинктивно стал искать комическое в любом предмете или явлении. И еще я то и дело замечал, что почва здесь более пористая. Совсем не такая твердая, как на севере. Наверное, трудно хоронить людей в эдакой коралловой прели. Впрочем, обсуждать эту тему с Розамундой я не стал – все-таки еще не окончательно спятил.
Розамунда корила себя за то, что притащила меня в этот рай – но я знал, в случае чего она не потеряет голову и все сделает правильно. Я чувствовал себя очень странно, однако полагал, что привез хворь из дома – некое северное беспокойство или неприкаянность, бесприютность, метафизическое страдание. Много лет назад, когда я без гроша в кармане угодил в Пуэрто-Рико, я чувствовал похожий дискомфорт: из лагун поднималась вонь застоявшейся воды и тухлой морской живности, странные запахи тропических растений и падали. Мангусты в Пуэрто-Рико – такое же привычное дело, как собаки во всем остальном мире. Странно думать, что вдоль дорог и в переулках рядом с человеком живут такие крупные звери.
По ночам из города доносился бой тамтамов. Петухи тоже не давали высыпаться. Но я и так почти не спал, а есть мог только кукурузные хлопья. Часто жаловался на воду из-под крана, и Розамунда, уже встревоженная не на шутку, бегала в магазин за тяжелыми бутылями с водой.
Понятное дело, я был болен, но не мог себе в этом признаться. Временами я ощущал, что в голове крутятся какие-то ненормальные мысли, и постепенно заметил, что меня стала чересчур занимать проблема эволюции. Конечно, я верил в эволюцию – кто будет отрицать то, чему найдено тысячи доказательств? Что мне было неочевидно, так это ее случайный характер – а между тем многие поборники этой теории убеждены, что эволюция обусловлена случайными изменениями генотипа. «Случиться может что угодно, главное – время. Когда у тебя в запасе миллиарды лет, можно позволить себе любые ошибки и тупики», – безапелляционно заявлял генетик Уотсон. Но, как я сказал Розамунде, споря с Уотсоном, если брать в расчет внутренние ресурсы человеческого тела – коих тысячи, и все они слишком продуманны и тонки, чтобы оказаться случайностью, – то становится ясно: заявление Уотсона справедливо лишь для грубых плотницких работ, каким место в школьной мастерской и на занятиях труда, а никак не для тонкого ремесла краснодеревщика.
Сейчас я сочувствую Розамунде – она, конечно, понимала, что я тяжело болен. На крошечной кухонке моя жена пыталась варить для меня целебные снадобья. Готовила вкуснейшие ужины, от которых в нормальных обстоятельствах я получил бы большое удовольствие. Однако мясо с рынка было отвратительное. Когда Рози варила супы, я не мог впихнуть в себя даже ложку. А французская семья под нами продолжала готовить омерзительное дерьмо, запах которого доводил меня до умопомешательства.
– Как могут приятные, порядочные, цивилизованные люди готовить – и есть! – такую вонючую дрянь?
Розамунда говорила:
– Они расстроятся, если я попрошу их закрывать окна. Может, тебе все-таки сходить к врачу? Дальше по улице живет один француз, мы сто раз проходили мимо его вывески.
Мы сидели на крыльце, решив пропустить по бокалу вина перед ужином (который мне было не суждено съесть). Я жевал фаршированные оливки, купленные Розамундой. Я люблю оливки с анчоусами, по-испански. Но здесь продавались только фаршированные перцем пимиенто. Невозможно любоваться небом над Карибскими островами, не думая при этом о Боге. А мысль о Боге неизбежно приводит к мыслям о покойниках. Затем ты выходишь на связь с этими покойниками и кончаешь тем, что занимаешься переоценкой прожитой жизни – пересмотром всех своих дел, привязанностей и любовей.
Я чувствовал, что обязан во что бы то ни стало получить научное объяснение своему недугу, – хотя бы ради Розамунды. Поэтому на следующий день отправился к врачу. Американцы не очень-то доверяют зарубежной медицине. Они склонны думать, что доктор-француз обнаружит у них в худшем случае crise de foie, расстройство желудка, и посоветует пить поменьше красного вина. Врач, живший на нашей улице, про вино ничего не сказал. Однако диагностировал у меня лихорадку денге. Что ж, диагноз меня даже порадовал: денге – тропическая болезнь, которая переносится комарами и лечится как раз хинином. Поэтому я просто добавил дозу местного хинина к американскому хинаглюту – его мне прописал доктор Шлей с целью помешать моему сердцу от меня убежать (тот самый доктор, что отчитывал Равельштейна за выкуренную сразу после реанимации сигарету).
Розамунда вновь отправилась в аптеку – трехмильная прогулка под палящим солнцем. Диагноз француза немного ее обнадежил. Денге хотя бы излечима.
Соседи, чьи вонючие ужины сводили меня с ума, предложили помощь. Они готовы были в любой момент отвезти меня в больницу, за сорок километров. Дорога была живописная, но движение на ней – развалюхи-грузовики и guaguas (автобусы) – вечно стояло в пробках, о чем я прекрасно знал.
Доктор оказался спокойным, «сдержанным», как мы говорим, не склонным ставить мелодраматические диагнозы. После похода к нему я решил не расстраиваться почем зря и спокойно пить прописанную хининовую микстуру. Мы с Розамундой вместе читали «Антония и Клеопатру», вспоминая афоризм Равельштейна о том, что без большой политики невозможны большие страсти. Розамунда плакала, когда Антоний сказал: «Египет, умираю. Умираю!», и Клеопатра приложила к груди гадюку. Потом мы легли спать и уснули, но ненадолго.
Я упал в обморок на холодный кафель уборной. Было темно, и я пытался ощупью выйти из спальни, когда упал. Розамунда не смогла поднять меня и втащить на кровать. Она побежала к хозяйке, и та немедленно вызвала «Скорую». Когда мне сказали, что «Скорая» уже едет, я заявил, что ни за что не лягу в больницу. За свою жизнь я насмотрелся на эти жуткие места – колониальная медицина, особенно в тропиках, была крайне ненадежной.
Розамунда сказала:
– Но ты должен!
Однако, видя мое упрямство, она решила на всякий случай вызвать и того врача-француза. Он жил в пяти минутах ходьбы и совсем не рассердился, что его разбудили среди ночи. Он посветил фонариком мне в горло и в глаза. Между тем в дверях уже стояли два крепких санитара с носилками. Эти чернокожие ребята в комбинезонах раскладывали носилки, когда я остановил их громким заявлением: «Никуда не поеду!»
Розамунда спросила мнение врача, и тот сказал: