– Что за пьеса? – спросил врач.
Я улыбался: ну, он же сам знает, образованный человек.
– А, да, – догадался он. – «Я тебя породил…» Конечно. Но там было меньше текста.
– Гораздо меньше, – согласился я.
* * *
Жена пыталась доказать мне, что бельё, завязанное в драное и старое полотенце, нужно положить в багажник, но я лучше знал, где ему место.
– Меня могут очень скоро выписать, – сказала она. – У нас всё хорошо, – горделиво добавила любимая, и здесь я впервые услышал это «нас», которое уже не касалось жены и мужа, но оставило меня за скобками.
Мы поцеловались – но тоже как-то совсем иначе, словно через незримую ткань.
Впрочем, озабоченный другим, в машину я забрался весёлым и полным предвкушений.
Рычаг на заднюю скорость – машина ж так и тарахтела до сих пор, заведённая, – с рёвом разворачиваюсь, и на максимальной скорости навстречу «лежачим полицейским» – ва-а-а-у! – и ещё раз – ва-а-а-а-й!
Я сам чуть головой не пробил крышу, что уж говорить про Фёдора.
– Фёдор! – заорал я. – Кого ты там звал, Федя? И куда мы едем? Ты куда хотел, я забыл? Лесопарк? На канавинское озеро? К городской свалке? Где у тебя ближайшие дела, Федь?
Федя что-то неразборчиво отвечал.
Я никак не мог расслышать.
Пришлось сбавить скорость.
– Стой! – кричал он истошно. – Стой!
Свернув в первый попавшийся дворик, я остановился, и поспешил к Фёдору.
А то одного космонавта выпустил на волю, а второго на дно утяну.
Фёдор выглядел ещё хуже, чем час назад. Он даже не мог подняться.
По щекам его текли слёзы, по бороде – слюни. На лбу кровоточила ссадина.
Он был синий, как небеса.
«Нелегко жить негодяем, честному человеку гораздо проще», – подумал я и помог Феде подняться, попутно разорвав ему рубаху.
Сидя в багажнике, он долго отплёвывался, чихал и шмыгал носом.
Сжалившись, я заглянул в салон и оторвал кусок грязного полотенца: утрись, Федя.
Когда вернулся, возле ноги Фёдора лежал домкрат.
– Ага, – сказал я, – давай, убей меня за двести баксов.
– Ты же меня чуть не убил, – ответил он сипло.
– Я же за свои деньги, – ответил я, – а ты за ворованные. Так нельзя.
– Ты обманул человека, а я тебя обманул, – сказал он, подумав.
– О! – ответил я удивлённо. – Философия!.. Тот человек хотел, чтоб я его обманул. А я не хотел, чтоб ты меня обманывал.
Фёдор ещё раз шмыгнул и потрогал домкрат большим пальцем ноги.
– Поехали, – сказал он наконец. – Только в салоне. Я тебе всё отдам.
– Нет, Фёдор, – сказал я. – Вдвое больше. Ты наказан.
– Хорошо, – согласился он. – Только в салоне.
– Да хоть за рулём, – сказал я.
Он действительно сел за руль.
Я сам пристегнулся, а его отстегнул на всякий случай. А то мало ли куда он захочет врезаться.
Зато человеку за рулём не придёт в голову остановиться возле милиции и объявить, что его украли: будет смешно и неправдоподобно.
Я даже закурил.
Мне хотелось поговорить с Фёдором, но я опасался, что он меня разжалобит и собьёт цену.
– Куда ты ехал? – спросил он спустя две минуты.
Город брёл по своим делам, дома высились, асфальт нагревался.
– В морг, – ответил я.
Больше мы не общались.
Деньги Фёдор взял дома – я прошёл за ним в подъезд, нам открыла его жена, тут же сбежались дети, трое, я так и не определил, в какой пропорции они распределились между собою: два мальчика и девочка, две девочки и мальчик, или ещё как-то, хотя как?
Жена ушла на кухню, там хлестала вода, судя по звуку, в кастрюлю, жену не заинтересовали моя панамка и сандалии; с мужем она тоже не поздоровалась. Хотя, судя по радости детей, ещё с утра его тут не было.
– Папа, ты где был? Куда поедешь? – спрашивали дети его наперебой.
«В багажнике был. В морг ездил. На свалку хотел съездить. Потом опять в морг», – отвечал я мысленно за него, но всё это меня уже не смешило.
Мне было жаль Фёдора, и ещё – я гнал эту мысль – мне стало стыдно.
Он жил в однокомнатной квартирке.
Даже если б там вовсе отсутствовала мебель, она была бы тесной.
На обоях дети нарисовали поезд и рядом написали «папа». В последней «а» уместился домик с окошком.
Разбередив кривоногую тумбочку в углу, Фёдор вернулся с деньгами.
Четыреста долларов – он отдал их мне, глядя в сторону, и я тоже на него не смотрел.
Однако его презрение было осязаемым, как запах.
Он захлопнул за мной дверь, словно я был прокажённым и обокрал их дом, отняв молоко у детей.
– Сука, – выругался я в голос.
А что было сделать? Позвонить и сунуть обратно половину денег? Или все? С чего бы?
Чёрт! Чёрт возьми. До появления космонавта на поводке – моего голубоглазого пескаря – я не был так сентиментален.
Что со мной творится вообще!
Он взял мои деньги? Взял.
Тысяча рублей – это двадцать смен. Почти месяц поганой работы, разборок, драк, нервотрёпки, бессонных ночей, – в душе непрестанная сутолока лишних впечатлений, людской грубости, глупости, пошлости, а под глазами – круги.
То, что я взял с него больше, – так я имею право, я же не давал ему в долг; за подобные вещи в пору моей юности калечили, а то и убивали.
Он ведь сбежал? Сбежал.
Как я психовал всё это время! Как я был унижен. У меня была беременная жена, а я не мог даже её толком прокормить. Её и нашего космонавта на подлёте.
Фёдор заслужил наказания? Да, безусловно.
Так где же зазор и разлад в этой цепочке?
Разлад был уже в том, что я оправдывался.
«Жигуль» взревел.
Где тут наш универсальный магазин из сказки Пушкина, я снова хочу туда.
У меня, вспомнил я обиженно, с выпускного вечера не было костюма.
Разве в таком виде я должен являться пред очами любимой и этого, сорвавшегося с поводка.
И цветы, цветы, несколько килограммов цветов надо непременно приобрести.
Через час, наменяв полный карман денег и в кои-то веки не считая их, я увидел себя в зеркале.
О, я выглядел отлично.
Мой новый костюм, казалось, отражал отдельные предметы, белая рубашка хрустела словно капуста, лаковые штиблеты скрипели от удовольствия, и бабочка украшала весь этот ансамбль.