Я аккуратно сложил свой костюм, сверху украсил, ну да, чёрной бабочкой.
До сегодняшнего дня я был уверен, что она сама по себе сидит на шее, безо всяких там застёжек. А сколько ещё можно открытий совершить в жизни.
Братья обрядились в отличные плавки, плотно сидевшие на их обширных поморских задницах. Я же был в трусах по колено, а чего мне.
Куда эти трусы вскоре подевались, я не помню, но, кажется, пропали они после очередного прыжка с кормы.
Ныряли мы так: прямо у борта расставили стаканы, и, выпивая по пятьдесят, слушали команду одного из Иванов:
– Нырок на сорок градусов!
…следом выпивали по сто, и другой Иван кричал:
– Нырок на восемьдесят градусов!
Потом разливали сразу по сто пятьдесят, и третий Иван оглашал какую-то новую геометрическую линию, согласно которой мы должны были вонзиться в реку.
Все эти то сорок, то восемьдесят, то сто сорок градусов каждый понимал как умел.
Все хохотали, и особенно смешно было, когда я залез, отплёвываясь, в лодку без трусов.
Пришлось наскоро обтереться и вернуть своё тело в костюм.
– Девок на пляже найдём или привезём с того берега? – спросил, спустя час или два, Иван у Ивана.
– А с того берега закажем, – ответил третий.
Временно мы переместились на бережок, с пивком и сырком.
Лодка умчала, но ненадолго.
Любая осмысленная речь в тот час прекратилась – мы только вскрикивали и смеялись – до такой, признаюсь, степени, что вокруг нас образовался полукруг метров в пятьдесят: никто из отдыхавших на пляже не желал такого соседства.
Когда наша лодка показалась на горизонте, оживление веснушчатых Иванов приобрело вид гомерический: тут же выяснилось, что как минимум один из них может ходить на руках, хоть и недолго, а другой нырять дельфином и пускать струю из-под воды.
Сколько там, в лодке, оказалось девок, я не вспомню. Девичьи лица я бы не угадал, даже если б мне их предъявили всего через час.
Я ещё выпил, не помню на сколько градусов, но на куда большее количество, чем требовалось, и, закурив, осознал, что в такой компании не имею права праздновать прилёт космонавта на поводке – чересчур.
«Это чересчур, это чересчур», – крутилась в моей голове фраза, отчего-то казавшаяся круглой.
Пацан заслужил нормального отца.
Пацан теперь имеет на меня право.
– А ты, тварь, не имеешь, – сказал я вслух и кого-то ссадил с коленей.
…томительно долго искал мочалку и зонтик. Лодка оказалась словно трёхпалубной, убегая от одного Ивана со стаканом, я тут же попадал на другого со стаканом, а затем на третьего, и девки при них, на них и под ними были одинаковые: губы, губы, губы, иногда серьга, иногда бюстгальтер, который один из Иванов, проходя туда и обратно за снедью или за водкой, походя, ловким и вовсе не пьяным движеньем, развязывал или расстёгивал.
Иные девчонки принимались бюстгальтеры завязывать, ловко закидывая руки назад, а одна, самая богатая на размер, так и осталась стоять, будто не заметив.
Не всё Иванам гордиться броневиком, есть и другие достоинства на земле, – в тяжёлом томлении подумал я тогда.
Вечерело, и эта белая грудь расцвела в полутьме: хоть гляди на неё с другого берега и вой.
Я тряхнул головой и пошёл прочь, не оглядываясь, мочалка была при мне, зонт здесь же, сигареты… да, и сигареты тут. Чего ж надо ещё, да ничего не надо уже.
Мне кричали с лодки, чей-то мужской голос, я отмахнулся: идите нахер, веснушчатые мои, нахер идите.
Если б я долго и уверенно двигался в нужную сторону по берегу – то добрался бы до моста и перешёл по нему назад в город. Но я так устал, что спустя минуту, или час, или два, прилёг где-то в кустах.
Меж гибких ветвей показалась первая звёздочка.
Я затянулся и выдохнул в её сторону длинный дымок: лови.
* * *
Кажется, на меня смотрела та же самая звёздочка.
Она была первой вчера, и она оказалось последней сегодня, самой любопытствующей ко мне.
Было очень холодно.
Некоторое время я смотрел на звёздочку сквозь утреннюю дымку.
Осознание того, что всё ужасно и непоправимо, уже зародилось во мне и жило отдельной, мстительной жизнью, как болезнь.
Я не хотел верить ни во что, кроме блёклой звёздочки на небе.
Но тело невозможно было обмануть, тело подтверждало все мои чудовищные предчувствия.
Я был совершенно гол, да.
Меня раздели во сне.
Я никогда не допивался до такой степени.
Подобное случилось впервые.
Я сел и огляделся.
Ни мочалки, ни зонтика. Ни погремушки.
А то я бы погремел в кустах – запоздалой звёздочке вослед.
Они сняли с меня штиблеты.
Они сняли с меня костюм, бабочку, рубашку.
Трусов на мне и так не было.
Я зарычал: не от злобы, а от неприязни к себе. От невозможного, самого большого в жизни стыда, раздиравшего меня.
Лучше бы тогда, – когда я опился лимонада в седьмом классе на переменке, а упрямый учитель по географии всё не разрешал мне выйти с урока, и, вопреки его отказу, я едва успел выбежать из кабинета, – лучше бы тогда я надул на бегу перед всем классом в штаны, чтоб отличница с первого ряда, в которую я был влюблён, увидела это.
Подумаешь!
Лучше б судья не смилостивился надо мной, а влепил мне «трёшку» – и вместо того, чтоб сидеть сейчас на берегу нагим и безобразным, я сидел бы на шконке, честный и порядочный заключённый.
Делов-то!
Лучше б в тот вечер, когда меня пытались избить в подъезде четыре накуренных малолетки, я не разбил их в прах и пух, так как за моим плечом, а если точнее – за дверью нашей квартирки, стояла напуганная беременная жена, – но, напротив, они бы меня разбили на кривые мелкие куски и отлили бы на меня поочерёдно в знак победного восторга: я бы вытерпел, пережил, а жена пожалела бы, отмыла бы.
Любая беда, приключившаяся со мной в прошлом, казалась мне теперь стократно лучше и добрее этого невозможного позора.
«Рыбак!» – вдруг осенило меня.
Это слово возникло как радуга.
Ведь кто-то должен по утрам на прекрасной русской реке ловить рыбу.
Хотя бы один рыбак!
Вчера ж я весь день говорил, шутил и ликовал по поводу пескарей и космонавтов: на космонавта надеяться не стоило, но рыбак вполне мог оказаться реальным.
Я вскочил, что-то коснулось моей груди – словно крупное насекомое летело и вдруг ударилось о телесную преграду.