Касательно дикого оригана я помнил, что он помогает от муравьев. Смесь мяты, бессмертника и гипса именовалась Хрисиппом «червебойкой». Олений рог якобы не любили воробьи (не верю). Листья лавра предохраняли зерно от особого вида белой плесени. Назначение вонючей серой мази было мною позабыто вместе с ее названием. И, наконец, уксус сулил победу над теми муравьями, которые устояли бы перед ориганом.

Это было лучше, чем ничего. И все же, я был готов разрыдаться. Ведь среди прибранных стихией предметов значился крупный лекиф с синим порошком – действенным средством против жуков! И если бы только я не проявил преступной беспечности и закрепил свои вещи получше, синий порошок помог бы мне отразить нашествие одним смертельным ударом!

Оставалось уповать на то, что жуки, будучи до известной степени родственны муравьям, отступят под натиском пахучего оригана.

Действительно, когда я посыпал жуков душистой травой, черные налетчики забеспокоились, засуетились и почли за лучшее покинуть крышку амфоры. Воодушевленный успехом, я применил оставшийся ориган и добился успеха, но… Но зелье закончилось на первой трети сосудов.

Пришел черед уксуса. Уксус действовал лучше и его хватило на весь остальной товар.

Первый бой был выигран. Но ориган разносило ветерком, уксус обещал скоро выветриться… Расслабляться не следовало!

Я взялся за порошок из оленьего рога.

Увы. Воробьев он, может, и отпугивал, но жуки его проигнорировали.

Наконец, вонючая мазь и лавровый лист. Мази хватило ровно на то, чтобы пометить горловины всех амфор. Возымеет ли она действие, я не знал.

Что делать с лавровым листом? Отварить, разумеется!

Как ни противны мне были гребцы после их гнусного хамства, я все же потащился к ним, чтобы отобрать пару охапок собранного с вечера плавника, и занялся приготовлением лаврового отвара. Благо, ни малейших начатков поварского искусства в том не требовалось.

Когда кипящая вода уже приобрела заметный желтоватый оттенок, с макушки ближайшего холма с невероятной быстротой скатились Телем и его спутники. Помощник Телема тащил подмышкой отчаянно блеющего козленка. Самый рослый из гребцов волок на плечах окровавленную тушу овцы.

– Корабль на воду! Живо! – заорал Телем издалека.

Вот что значит капитан! Со мной его гребцы были готовы препираться часами, выказывая вопиющую, немыслимую в отношениях между полуэллинами и чистокровным римлянином непочтительность. (То, что они считали меня греком Дионисием, их, если вдуматься, не извиняло.) А вот Телема эти мастера ковыряния в море боялись нутряным страхом тягловых животных. Они разом подскочили и, хрустя жучиным ковром, бросились выполнять приказание.

– Скорее, если вам жизнь дорога! – подгонял Телем.

В мгновение ока «Бореофила» оказалась в воде.

Полетела через борт овца.

За нею – козленок. Кормчий ловко поймал его прямо на лету и прикончил, ударив с размаху головой о планширь.

Я, расплескивая дымящееся содержимое котелка, едва уговорил вскарабкавшегося на диеру Телема принять у меня драгоценную ношу. И, восхваляя Барбия за благоприобретенную в упражнениях, нестарческую свою силу, вполне успешно одолел шесть локтей надводного борта – последним из всех.

А по выцветшей азиатской траве, по островкам и рекам жучиного копошения, где только что пробежали Телем со своими подельниками, уже спешила погоня.

Толпа молодых людей верхом, на лошадях без седел, с одними уздечками, вооруженная луками и легкими дротиками. Наверняка – либо пастухи стада, обворованного Телемом, либо единоплеменники этих пастухов, либо просто разбойники. А то и без «либо»: разве разбойники не могут владеть стадами?

Употребляя невероятный, грязнейший греческий диалект, они поносили нас и призывали под страхом всех мыслимых морских несчастий вернуть украденное (как по мне – потеря не стоила таких страстей). Не прекращая браниться, они засыпали нас стрелами. Среди которых, к великому счастью, не было зажигательных.

И вот когда каждый гребец выкладывался за троих, стараясь превозмочь жестокий прибой и как можно быстрее отойти от берега, когда матросы прятались от обстрела под скатанным парусом, а Телем, загородясь единственным щитом, орал местным, что «еще вернется» и «закопает всех в морском песочке», я помнил лишь о своем долге.

На крышку каждой амфоры мною была вылита кружка свежего лаврового отвара. Горячая, пахучая жидкость текла по крутым бокам, убивая, калеча, внося смятение в ряды неприятеля.

Те жуки, которые не умерли на месте (а умерли многие!), впали в панику. Многие взлетели, закружились в воздухе и попадали на палубу, где и остались лежать, бессильно шевеля лапками.

Все они были мною безжалостно раздавлены.

Некоторое время еще прибывали жидкие отряды новых охотников до нашей пшеницы – из числа опоздавших. Однако эти жуки, идущие в арьергарде нашествия, завидев картину страшного разгрома, предпочитали за лучшее упасть в море. Понимали ведь и они, что позор поражения, понесенный их черным племенем, смыть могла только смерть!

Победа была полной. А главное – спасибо сердитой молодежи с луками! – ее результаты удалось закрепить. Ведь диера все-таки покинула негостеприимный берег, запруженный черной напастью.

К слову, сердитая молодежь упражнялась в стрельбе отнюдь не бесплодно. Овца и козленок были отмщены.

Когда я, не замечая ничего вокруг, ошпаривал жуков отваром из котелка, стрела вошла одному гребцу прямо в ухо. Наконечник вышел с противной стороны из-под нижней челюсти.

Через два часа гребец скончался.

Это был тот самый Сарпедон, который отказался помочь.

V. Назон чистит трубы

Рим, 12 г. н.э.

1. Помню, в Томах, на калитке во двор Барбия, висела предостерегающая табличка «Берегись собаки!» Но собаки у Барбия не было.

Скажу больше, собаку мой друг считал животным нечистым, неудачливым, вечно битым и презирал кабыздохов как рабы презирают рабов, а воры – аферистов.

– Выходит, табличка от прежнего владельца осталась? – предположил как-то я.

– Сам сделал.

– Но зачем? Неужто сармата надеешься собакой своей навранной отпугнуть?

– Сармата? Да нет. Я имел в виду в абстрактном смысле.

– Это как?

– Всегда нужно быть бдительным, – со всегдашней своей серьезностью отвечал Барбий. – Даже когда нет никакой собаки, нужно помнить про нее, пока за жопу не ухватили. Я это для себя написал. Чтобы бдительности не терять даже дома. Нет, особенно дома! Потому что в своем дому самые отъявленные собаки тебя стерегут. Самые волкодавы! Зубы – во! Когти – во! Я имею в виду, волкодавы в отвлеченном смысле. Мои волкодавы суть злоба, неверие и отчаяние…

Тогда обхохотал я доморощенного философа Барбия. Но стоило мне провести в Риме мой первый день, как рассуждение гладиатора – о свирепых волкодавах, что поджидают тебя в твоем дому – отчетливо мне вспомнилась. Меня, однако же, пугали не «духовные» волкодавы Барбия. Но собаки ночных патрулей, собачьи лица бывших клиентов, собачьи сердца бывших друзей.