Каждый раз, протиснувшись лежмя в ход для теплого воздуха, я прижимался лицом к решетке, что располагалась под самым потолком нужного мне триклиния, слушал разговоры. А вдруг какая-нибудь мелочь, какая-нибудь деталь…
– Как твои успехи с Фабией? – невинным голоском поинтересовалась Вибия.
– Мы тоже хотим знать! Все-таки, спор есть спор! – в один голос поддержали ведьму Тигр, Туллий, Аттилий и прочие. «У нас друг от друга секретов нет!» – любили повторять здесь.
Пряча лицо, Лика встала со своего места и отправилась в нужник. Там на стене в женской комнате облупившийся рельеф – Амур правит дельфинами в овале из миртовых листьев. Он остался со времен, когда бани Никострата считались более-менее приличными. Я уже знаю, что дальше будет. Лика встанет прямо под дельфинами, упрется белым лбом в рыжую стену и заплачет. Сотрясаясь в беззвучном вое, станет колотить о стену кулачком – правый кулачок в аккурат в печенки Амуру. А вода в желобке на полу чистая-чистая по ночам, почти как вода горного ручья. И старая губка для подтирания срамных мест сереет на краю желоба как жертвенный камень. Лика будет плакать, пока не устанет. Потом умоется, подождет у зеркала, пока нос из красного снова станет бледным, вернется в триклиний. Я все это уже видел раньше. Эту обычную драму я назвал бы длинно: «Нужно терпимо относиться к мужским изменам. Нам, современным женщинам, так сказали».
– Как с Фабией? Да никак. Упрямая. Все руки не доходят ею как следует заняться, – неохотно отвечал Рабирий.
У меня отлегло от сердца, я бесшумно отер пот со лба.
– Сейчас вот разгребусь с делами – и начну по новой, – продолжал Рабирий. – Не переживайте, я своего добьюсь. Всегда добивался. В конце концов, я вооружен «Наукой», написанной ее изобретательным супругом! Работала «Наука» эта тысячу раз, сработает и в тысяча первый! Не поперек же у нее, правильно?
Вся компания гаденько захихикала.
«Поперек! Уа-ха-ха!» – это дурачина Тигр.
«А Фабия-то твоя – не столь уж и юна! И как только ты не брезгуешь?!» – это ревнивая Вибия.
«Д-даст, к-к-конечно! Я на ее месте т-точно д-д-дал бы!» – это Туллий.
«Тело к телу – любезное дело!» – это Аттилий.
Я же, прислушиваясь к их беснованию, жалел лишь об одном: что это я написал «Науку любви». Что она была написана мною.
Впервые в жизни подумал я о том, что Цезарь наш, которому я в первую, особенно лютую, полуголодную зиму в Томах желал скорейшей смерти, в своем решении наказать меня ссылкой – совокупно за «Науку» и за посещение запретного флигеля с золотыми звездами – был по-своему прав.
6 . О, Цезарь! Если спросят меня после смерти что хорошего мы, римляне, принесли миру, я отвечу: тебя и бани.
С тобой, о божественный Цезарь, все ясно. Ты лучше всех – как на тебя ни клепай. Это ты, светлый и осанистый, избавил нас от гражданских войн и доходчиво объяснил нам, правнукам Энея, что в освободившееся от усобиц время нужно вкусно есть, сладко спать, устраивать праздники и влюбляться.
Тебя, мой Цезарь, так и не смог Назон возненавидеть. Как можно ненавидеть Юпитера за то, что он испепелил твое зернохранилище? Правильно, никак.
Да, бывало подшучивал я над Вергилием, что голос сорвал, тебя воспевая. Обзывал его подхалимом, а тебя, приручившего самого Вергилия (в узком, конечно, кругу), уподоблял я нуворишу, половину состояния завещавшему плакальщицам, чтоб те еще год после его похорон выли волчицами на пепелище! И Горация не уставал я хвалить за отказ в секретарях у тебя ходить. «Человечище!» – восклицал я, зная, впрочем, что Гораций человечище не потому, что отказал тебе, Цезарь, а потому, что на белом лебеде своем чудесном в такие он летал дали, в какие нас, юбочников и нытиков, не допускают. В сущности, всегда знал я, что высокие души – Вергилий и Гораций – не оттого Цезаря славят, что куплены, и не оттого даже, что любят его, но оттого, что знают: он – благо.
Вот, принесли мы тебя – твои статуи и твой державный голос, высеченный в камне и выбитый в бронзе, – во все мухосраные закраины, в Колхиду и в Ретию, в Германию и Испанию. Установили тебя в храмах, кадим тебе, заставляя мелкие умом народы твоим облым образом причащаться. И слава нам, римлянам. Ибо благо нужно распространять. Особенно, когда это недорого.
С банями – та же история. Где мы не появись, всюду их строили. Такое ощущение, что они сами росли, как грибы – в Галлии, на Рейне, в пустынях. Разве что в Томах бань не было (не считать же самодельный паучатник, сложенный кое-как возле дома Маркисса?). Но Томы пусть будут исключением из правила. Правило же таково: мы, римляне, научили мир мыться.
И все?
Нет, не все. Еще смеяться научили. До нас, римлян, смеялись только греки. Допускаю даже, что смех у них мы украли.
У гетов есть обычай воровать друг у друга побеги и луковицы. Считается, что наилучшим образом растет то, что было потибрено. Может быть и со смехом это огородное правило работает? И оттого мы веселые такие, что греков обокрали?
И не говорите мне, что смеяться народы начинают, когда богатеют. Вот, де, разбогатели мы и начали хохмить. Не верю! Взять хотя бы египтян. Тысячи лет были куда богаче нас, а сами и десяти анекдотов не сложили. Точнее, где-то десять и сложили. Но разве же это анекдоты?
Думая так, я улыбнулся. И мне вдруг стало смешно. Вдруг, впервые за три месяца в Риме, я ощутил себя настоящим римлянином, а не фракийцем, не жителем Тавриды. И этот настоящий римлянин, то есть второй я, этакий Назон-II, отделился от Назона-I, лежащего в вентиляционной трубе, бородой в решетку, встал во весь свой призрачный рост, поправил белесоватые складки тоги, посмотрел на Назона-I исчуже и, держась за живот, беззвучно загоготал.
Этот, мне одному слышный, хохот можно было разложить на три составляющие его темы – в отрочестве меня учили таким штукам в школе риторики.
Тема 1. Глумливое презрение к Назону-I, измазанному тиной и дерьмом, зажатому в каменной теснине, вынужденному слушать гадости о любимой своей жене. И все из-за мальчишеской мании отомстить!
Тема 2. Ультимативное понимание абсурдности положения Назона-I, а также того, что в это положение вовлекла Назона-I его одичавшая, распоясавшаяся ненависть. Надо же только умудриться – ходить на поводу у нее годами!
Тема 3. Смерть и Старость, две старухи-сестрицы, уже в пути, уже шлют через гонцов весточки Назону-I и Назону-II, мол, скоро будем, сворачивайте делишки! А назоны эти вместо того, чтобы готовить злыдням отпор, ночи напролет слушают гнилые вирши, сочиненные прыщавыми дрочилами из «кружка Рабирия»!
Мораль: кощунственно тратить время на Рабирия. Тем более, что столько потрачено его уже.
Назон-I и Назон-II должны объединиться в Назона-III и этот третий должен покинуть термы Никострата навсегда.
Я закрыл глаза. И представил себе Фабию, рассеянно поедающую любимое лакомство – нефритово-бурый, клейкий плод-хурму. Какое же раскаяние вдруг мою душонку затопило! Ведь, в сущности, невероятное на меня нашло с этим Рабирием наваждение! Я четыре месяца в Риме, и я даже не сумел отыскать Фабию! Урода-Рабирия – нашел. А жену – нет. Поискал с недельку и отложил, чтобы не испортить себе охоту. Подумаешь, какое важное дело! Охота на падаль!