Раз! – челюсть захвачена движением ювелирной точности. Два! – резкий рывок пригнул голову каймана к брюху. Три! – движение руки с ножом за спину.
И все закончилось… Конвульсивный удар хвостом – и рептилия затихла. Кружилин не знал, сможет ли он повторить немудреный алгоритм, не лишившись по меньшей мере пальцев.
Дикобраз лежал в дальнем углу кабинета. Окровавленный. Возможно, Паша стрелял и отступал, отвлекая каймана от женщины, давая ей уйти… Возможно, скоротечная трагедия разворачивалась как-то иначе. В любом случае выскочить из комнаты женщина не успела.
Он нагнулся, услышал дыхание Дикобраза. Жив… Но дела хреновые…
– Что здесь… – послышался за спиной голос майора Субботина.
– Врачей, сука! Бегом!!! – проорал Кружилин, оборачиваясь.
Обернулся он как стоял, с пистолетом в руке. Субботина как ветром сдуло. Рептолог тоже быстренько испарился, от греха. С катушек не только крокодилы слетают…
Кружилин снова нагнулся над Дикобразом.
– Твоя новая физиономия… она…
– Мужественная и обаятельная, да?
– Нет, такая же противная, как и старая. Дело в другом… Знаешь, я видела… в Испании, по-моему… интересное панно. Огромное, во всю торцевую стену дома. Портрет мужчины – утром, в лучах рассветного солнца, он кажется молодым, почти юнцом. Солнце движется по небу, черты лица меняются медленно, незаметно для глаза, но на закате мужчина выглядит как глубокий старик.
– А ночью, наверное, вообще как труп, – предположил Егор.
– У тебя одни трупы на уме… Я о другом: твое лицо как то панно – чуть повернешься, свет чуть по-иному ляжет – и совсем другой человек.
– Так и планировалось. Чудеса пластической хирургии. И ежедневная гимнастика для лицевых мышц. Как дурак, целый час в зеркало пялюсь. Зато программы идентификации зависают. И художники, рисующие фотороботы, с ума сходят. Их, художников, на Пряжке уже целая палата, думаю.
– Тебя ищут?
– Меня всегда ищут.
– Не надоело?
– Привык.
– Ты не хотел бы пожить где-нибудь в спокойном и тихом месте? Несколько лет, пока все забудется и уляжется?
– Кто ж не хотел бы… Но вот какая штука: все места, где я пробую жить, становятся со временем неспокойными и шумными.
Она не знала, что еще сказать. Он тоже. Разговор пересох, как пересыхают порой речки, текущие в жаркой степи, даже в полупустыне: становятся меньше, уже, маловоднее, – и совсем исчезают, никуда не впадая.
После затянувшейся паузы Егор взял инициативу на себя:
– Теперь, когда мы подробно обсудили мое новое лицо и далеко отъехали от места, с которого мне хотелось побыстрее убраться, – пора приступать к ритуалу прощания.
Она молчала. Долго.
– Но можно и без прощаний, – сказал Егор. – Просто высади меня там, где тебе удобно.
Она молчала.
– Хорошо. Я выйду, как вошел. На светофоре.
– Ты действительно этого хочешь? Ответь честно, я прошу. И одним словом.
Теперь замолчал он. Надолго. Затем ответил одним словом:
– Нет.
– И я не хочу. Помнишь, ты когда-то говорил: счастье – это когда делаешь то, что хочешь, и не делаешь того, чего не хочешь.
– В той формуле счастья имелось продолжение: но самое трудное – понять, чего же ты по-настоящему хочешь.
– Ты уже понял?
– Наверное, нет.
– Тогда давай ограничимся вторым слагаемым. Не будем делать то, чего не хотим. Проведем этот вечер вместе.
– Вообще-то такое должен предлагать мужчина…
– Это сексизм.
– Значит, я сексист.
– Так ты согласен?
– Ты же знаешь ответ… Согласен.
– Сейчас заскочим куда-нибудь, приоденем тебя немного.
– Зачем?
– Я хотела бы провести вечер в месте, где эксцессы исключены. Не случаются по определению. Куда пускают не всех.
Одежду Егор всегда подбирал с умом, очень тщательно – так, чтобы не бросалась в глаза ни в чистых районах, ни в банках. Нечто граничное, позволяющее не выглядеть чужаком по обе стороны рассекших город барьеров. Однако для VIP-местечек не совсем то… Но разве одежда главное?
– Ни к чему, – сказал он. – Фейс-контроль пройду, не беспокойся. Я просто улыбаюсь охране на входе, и меня обычно пропускают.
– А если все же не пропускают?
– Тогда я перестаю улыбаться. Вот так примерно… И спокойно прохожу.
Она искоса взглянула на его лицо. И поверила. Попросила:
– Знаешь, ты все-таки лучше улыбайся…
…Местечко оказалась средней паршивости. По меркам Егора, разумеется. Он оценивал подобные места, не обращая внимания на качество кухни и развлекательной программы, на количество нулей в ценниках, на престижность среди людей, стремящихся утвердить свой статус. Для него существовало два критерия: насколько велик шанс спалиться и можно ли без проблем свалить в случае какого-либо эксцесса. Потому что эксцессы случаются везде, что бы ни говорили некоторые. Даже в таких местечках. Хотя в таких, конечно, реже.
На сцене началось действо, анонсированное как музыкально-эротическое шоу. Музыка Егора вполне устраивала – шумовой фон сделает направленные микрофоны бесполезными. А стационарных здесь нет. Пронюхает о такой подставе кто-нибудь из VIP-клиентов, слух расползется – и статусному заведению конец. Придется переквалифицироваться в забегаловку для мелочи пузатой, в кормушку для анчоусов.
А вот эротикой шоу пока не блистало. На сцене, выстроившись в два ряда, бодро маршировали на месте пионеры и пионерки. Хотя возраст у юных борцов за дело Ленина был не совсем пионерский, скорее комсомольский, но оделись они по всей форме: синие юбочки и синие шорты, пилотки, белоснежные рубашки и белоснежные гольфы. И конечно же, алые пионерские галстуки.
Они на шоу почти не отвлекались.
– Все, что ты делаешь, достигает обратного результата, – говорила она. – Недавно появились гребенчатые в роли патрульных. Из-за тебя. Из-за подражателей-дураков, мнящих тебя героем и научившихся убивать кайманов. Ты представляешь, что за машина смерти этот гребенчатый?
– Представляю. Видел в деле.
– А если он станет неадекватным? Они и адекватные-то не сахар… Сегодня гребенчатый на Мойке убил человека, еще троих покалечил…
– Я знаю. Оказался рядом, так получилось… Они сами напросились. Убивали священника – просто так, для ролика-миллионника.
– Да какой он священник… Артист последнего разбора. Для которого потолок – детские утренники и самые дешевые корпоративы… Подожди… Ты был рядом – и не вмешался?