– И в чем оно выражается?
– Врожденный порок сердца, умственная неполноценность – поэтому твоя мать не смогла научиться грамоте, а еще характерные черты: большой лоб, округлые щеки, широкий рот, такие больные похожи на эльфов или на ангелов. Последствия сказываются на поведении: такие больные ведут себя очень мило, чересчур мило, они невероятно радостны и притягательны. Отсюда их оптимизм.
– Разве оптимизм – это болезнь?
– Нет. Болезнь в том, что он чрезмерен. Избыток превращается в патологию. У твоей матери именно такой случай. Она ничего не может поделать с этим. Никто не может. Это болезнь.
– Значит, это нормально, что она не может быть нормальной?
– Именно так.
– Значит, нормально, что я считаю, что это аномалия?
– Именно так.
– Тогда, выходит, это нормально, что ее поведение ненормально, и нормально, что я не выношу этого?
– Именно так.
– Следовательно, что бы ненормального ни было и с той и с другой стороны, для нас обоих это нормально?
– Да, Джун. Все это объяснимо.
– Какое облегчение! То есть если она любезно ведет себя с первым встречным, то это не оттого, что она меня не любит?
– Она любит тебя, это несомненно, любит больше, чем кого бы то ни было. Она ведь просила присмотреть за тобой?!
– Да!
Я рассмеялся:
– Сёминцу! Я вешу девяносто пять кило, но никогда еще не чувствовал такой легкости!
– Спасибо, Джун.
– За что?
– Спасибо, что позволил мне наверстать упущенное за годы безразличия. Я, слишком увлеченный делами школы, оборвал родственные связи. Я довольствовался тем, что побывал на свадьбе твоих родителей, – любопытные личности, яркие, дополняющие друг друга: он замкнутый, она открытая и щедрая, потом я отдалился от них. Благодаря тебе я вновь занял место в нашей семье. Если ты не против, Джун, давай после обеда вместе навестим ее.
Я кивнул, я был безумно рад.
– Пойдем, дядя Сёминцу, мы оба отправимся к ней и обнимем ее. Но прежде я должен кое-что сделать.
Я выбежал из конюшни Сёминцу, поймал на улице такси, первое такси в моей жизни, – элегантный жемчужно-серый автомобиль с подлокотниками и сиденьями, затянутыми белой кружевной тканью.
Шофер в безупречных перчатках доставил меня по указанному адресу, мне даже не пришлось звонить в дверь, так как девушка сидела в шезлонге на веранде под навесом и читала роман.
Я подошел к Рейко и, глядя прямо в глаза, указал на ее плоский животик, трепетавший от удивления:
– По-моему, в тебе скрыта толстушка.
Китай – это скорее тайна, а не страна.
Госпожа Минг, узкоглазая, с отливающими синевой черными волосами, сидя с прямой спиной на своем табурете, однажды бросила мне, заезжему европейцу:
– Все мы от природы рождаемся братьями, а образование делает нас разными.
Она была права… Китай, несмотря на то что я изъездил его вдоль и поперек, ускользал от меня. С каждым моим путешествием его земли расширялись, его история улетучивалась, я терял ориентиры, не обретая новых. Независимо от успехов в освоении кантонского диалекта, несмотря на чтение, вопреки тому, что я множил торговые соглашения с его жителями, Китай отступал – по мере того как я приближался. Словно горизонт.
– Чем жаловаться на темноту, лучше зажечь свет, – заявила госпожа Минг.
Как? Кого выбрать, чтобы обшарить эти загадочные земли? Какую заарканить жертву? У Китая столько лиц, сколько рыбешек в Средиземном море.
– Планету населяет миллиард китайцев и пять миллиардов иностранцев, – пробормотала госпожа Минг, не отрываясь от своего рукоделия.
Пластмассовый коричневый радиоприемник – пережиток эпохи маоизма – делал голоса гнусавыми, словно диктор захлебывается соплями. Госпожа Минг повторяла высказывания журналиста – аса статистики и вылизывания задов. «Миллиард китайцев…» В тот момент я не уловил, что ее смущает: что китайцев так много или так мало…
По рождению принадлежа к арифметическому народу, некогда изобретшему калькулятор, эта дама имела свои счеты с цифрами. На первый взгляд, мало что отличало ее от других пятидесятилетних; однако всем известно: первый взгляд ничего не значит.
Круглое румяное лицо, заметные морщинки на коже, мелкие, как зернышки, зубы – госпожа Минг была точно спелое, если не перезрелое, яблоко, славный фрукт, еще не иссохший. И такая худая, что ее тело напоминало гибкую ветку. Когда она говорила, становилось понятно, что эта ягодка с кислинкой, а не сладкая, потому что госпожа Минг в разговоре цедила едкие фразы, которые жалили мозг собеседников.
Здесь, в провинции Гуандун, госпожа Минг восседала на своем треножнике в расположенных в подвале «Гранд-отеля» благоухающих жасмином туалетах, где среди белых керамических плиток и под ослепительным неоновым светом в ее обязанности дамы-пипи входило следить за их чистотой.
Этому уязвляющему унылые души занятию госпожа Минг вернула былое благородство: она царила в центре мироздания. Во время конгрессов и семинаров, ежедневно устраиваемых на верхних этажах, вы бежали к ней со всех ног; возле нее вы притормаживали, переминались с ноги на ногу, замирали; ее молчаливое величие смущало; вы подчинялись, вы молили глазами, вы выпрашивали дозволения проникнуть в ее владения; в этот самый момент она окидывала вас таким взглядом, будто видит насквозь все, что происходит в глубине ваших мозгов и внутренностей. «Даже не начинайте, я прекрасно знаю, с кем имею дело». В ее серых зрачках читали не приговор, но снисхождение; больше того: отпущение грехов. Будь перед ней рабочий, инженер, менеджер по маркетингу или даже генеральный директор, она видела вашу нужду и принимала вас, бывшего мальчика, просящегося на горшок, жалкую плоть, которая жаждет ослабить напряжение своих тканей. От маоистского Китая госпожа Минг сохранила эгалитаризм, от Китая конфуцианского – гуманизм.
Так что госпожа Минг управляла мужским отхожим местом «Гранд-отеля» в Юнхаи, что, судя по ее державному присутствию, свидетельствовало о ее преуспеянии. Наводить лоск в расположенных в глубине коридора женских удобствах означало бы понизить свой рейтинг – в этой стране ценят мальчиков. Там она была бы прислугой, здесь она властвовала: перед ней, приветствуя ее, тысячами проходили мужчины, а она, милосердная, даровала им право на облегчение. Проходя мимо двери с красующимся на ней изображением платья, вы слышали смех и стрекотанье брюнеток, подправляющих макияж, треща о пустяках. Зато за створками, щеголяющими брюками, ничего подобного: ни единого слова, ни бессмысленных разговоров, ни взгляда на случайных соседей, только несколько вздохов. От писсуаров до умывальников – только торопливое достоинство, фаталистическое повиновение, солидарность повинующихся законам природы солдат. Было ли тому причиной суровое присутствие госпожи Минг? Это место превращалось в лабораторию метафизических испытаний, где каждый смертный расставался с иллюзией власти.