Это признание вызвало смех, больше похожий на лай.
— Разгромил теплицу и притомился?
Я не нашелся с ответом. В такие моменты у меня отключается мозг.
— Может, выйдем, поговорим? Или мне заглянуть попозже?
Я прикинул варианты: лучше умереть на свету, чем свернувшись калачиком в темноте сарая. Я попытался встать, но ноги не слушались. Сдавшись, я опять уронил голову на руки.
— Если собираетесь меня убить, — произнес я, — пожалуйста, убейте быстро.
— Ты че, парень? — удивился ковбой и сделал глубокую затяжку; его папироса по-прежнему пахла петрушкой. — Ты че, больной на всю голову?
Я отчаянно закивал.
— А ну, давай-ка, вставай.
Ковбой шагнул в сторону, освобождая мне проход, и опустил ружье, которое оказалось метровой ортопедической тростью с серой пластиковой ручкой.
Меня тут же отпустило. Ноги и руки ожили, и из груди вырвался вздох облегчения, затронувший каждую клеточку моего тела. Поднявшись, я вышел из сарая, готовый узнать, что за наказание меня ждет.
Страх всегда искажает реальность и превращает невинные тени в демонов. Вскоре после того случая я окончательно в этом убедился. При ближайшем рассмотрении мужчина ни капли не напоминал грозного ковбоя, каким я его себе вообразил. Худой и жилистый, с бледным лицом, покрытым седоватой щетиной, и клочковатыми пучками волос вокруг лысой макушки. Он сильно хромал, при ходьбе тяжело опираясь на трость. Я удивился, какой он, оказывается, старый. Молодили его только пронзительные серые глаза и резкий командирский голос.
— Ты не собираешься дунуть сейчас отсюда? — спросил он.
Я помотал головой.
— Точно?
Я кивнул, снова молча. Он ткнул в мою сторону тростью:
— Что-то украл, парень?
Я тупо моргнул, не понимая.
— Что в сумке?
Опустив взгляд, я понял, что все еще прижимаю к груди мамину матерчатую сумку. Язык наконец-то снова обрел способность поворачиваться во рту, и я выпалил:
— Кошачий корм! И журнал. И виноград. Можете проверить, я сам все купил, я не вор.
— Ну конечно. Просто вандал.
Он с усмешкой посмотрел на меня, покачал головой и бросил папироску под ноги, а затем раздавил носком левого ботинка.
— Знаешь, я на своем веку повидал немало идиотских поступков, но этот, пожалуй, бьет все рекорды. Страсть к разрушению редко уживается с логикой, но все-таки…
Он махнул тростью в сторону теплицы, потом в сторону сарая.
— Может, напряжешься и объяснишь?..
— Это не я сделал.
— А кто же, парень?
— Другие ребята.
— Что за другие ребята?
Я нервно сглотнул.
— Ну, просто другие. Они за мной гнались.
— Ясно. Ну и где они?
— Не знаю.
— Исчезли, да?
— Я думаю, пролезли обратно сквозь изгородь.
Мы оба посмотрели на изгородь. Хвойная крепость, как назло, выглядела совершенно неприступной.
— Они, значит, фокусники! — хмыкнул старик. — Ничего себе у тебя друзья.
— Мы не друзья.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Как тебя звать, парень?
— Алекс, — прошептал я.
— Алекс, значит.
— Полностью — Александр.
Он цокнул языком и вздохнул.
— Кто твой отец?
— У меня нет отца.
— Непорочное зачатие? Иди ты!
К счастью, шутку я понял. Он имел в виду, что я появился на свет, как Христос, — не в результате полового сношения, которое в Библии считается ужасным грехом.
— Я не это имел в виду. У меня, конечно, был отец, но мама не знает, кто именно. Зачатие было нормальным, порочным, — объяснил я и, подумав, добавил: — Оно случилось где-то в районе Стоунхенджа.
— С твоей мамой, похоже, не соскучишься.
— Она теперь блюдет целибат.
— Потрясающе, — прокомментировал старик. — Ладно, хорош сотрясать эфир. Как звать твою маму, парень?
— Ровена Вудс.
Он недоуменно моргнул, помолчал, а затем снова издал этот свой смешок, похожий на лай.
— Ядрена кочерыжка! Так ты тот самый парень?
Должен признаться, это была довольно распространенная реакция.
Старик между тем склонил голову набок и с любопытством разглядывал белый шрам на моем правом виске, где не росли волосы. Я терпеливо ждал.
Он вздохнул и снова покачал головой.
— Ладно, где твоя мама? — спросил он. — Дома?
— На работе.
— Хорошо, во сколько она заканчивает?
Я посмотрел на россыпь осколков на грядках и сжал зубы.
Я должен кое-что объяснить.
Было две вещи, о которых маме в ту субботу знать ни в коем случае не полагалось. К сожалению, именно эти две вещи, и только они, могли послужить мне оправданием, тогда как любое другое прозвучало бы неправдоподобно.
Во-первых, я не хотел, чтобы мама узнала, кто меня травит. Пока я молчал, оставалась надежда, что мои мучители отстанут от меня из страха разоблачения. Молчание обеспечивало мне безопасность на ближайшие недели или даже месяцы. Разбитая теплица — это был серьезный козырь. Он позволял мне надеяться, что мои мучители переключатся на какую-нибудь другую жертву.
Во-вторых, я не собирался рассказывать маме про приступ. Я рисковал потерять с трудом обретенную свободу, а узнай мама, что эпилепсия нисколько не отступила, — и все, пиши пропало, меня опять посадят под круглосуточный надзор. Я лишился бы своих суббот и воскресений, а также свободного времени после уроков. Мама не поверит, что приступ был просто эпизодом и бояться нечего, и сделает вывод, что прием лекарств и медитация перестали мне помогать.
Получалось, что факты в свою защиту я раскрыть не мог, а оставшиеся выглядели так: проникновение на частную территорию, разбитая теплица и отсутствие смекалки, позволившей бы мне скрыться с места преступления.
Мама была в отчаянии.
— Лекс, ну как ты мог?!
— Я же говорю, это был не я!
— Разве этому я тебя учила? Разве воспитанные мальчики занимаются бессмысленным вандализмом? Я-то думала, ты растешь вежливым и добрым человеком! И знаешь, что врать нехорошо! И что у тебя есть принципы!..
— У меня есть принципы!
— Твои поступки говорят об обратном.
— Но это не мои поступки!
— Да, ты это повторяешь в десятый раз, и я ужасно хочу тебе поверить, но факты не в твою пользу.