— Ты просто меня не слушаешь.
— Назови имена своих сообщников. Обещаю, что выслушаю их с удовольствием.
— Мы не сообщники! И я за них не в ответе!
— Но ты их защищаешь! Значит, сообщники. Значит, в ответе.
Я сжал кулаки от беспомощности. Логика у мамы была железная.
— Так кто они? — повторила мама.
— Я же говорю: просто мальчишки.
— Лекс, я хочу знать имена.
— Какая разница, как их зовут? Важно, что виноват не я.
— Если ты не признаешься, как зовут твоих дружков, значит, ты соучастник преступления, вот и все.
— Они мне не дружки! Почему ты не понимаешь, что я говорю?
— А почему ты не говоришь, как их зовут?
— Погадай на картах, пусть они скажут, — буркнул я.
Мама замолчала и несколько секунд задумчиво смотрела на меня. Взгляд ее перестал быть сердитым и стал невыносимо грустным.
Я уставился в пол. Пятиминутный спор все поставил с ног на голову: начав с отстаивания своей невиновности, я уже чувствовал себя преступником.
— Я тебе сейчас кое-что скажу, Лекс, — снова заговорила мама. — Не уверена, что ты воспримешь мои слова правильно и вообще меня услышишь, но хотя бы попробуй. Мне бы хотелось, чтобы ты как следует подумал, прежде чем отвечать.
Айзек Питерсон — очень старый человек, беспомощный и не совсем здоровый. И у него в целом мире — никого. Только представь себе, каково это!..
Попытка пробудить во мне чувство вины — понятная, но не слишком действенная: я же видел, что никакой мистер Питерсон не беспомощный. Ну да, из-за хромоты он не мог бегать бегом, но это не делало его инвалидом. Кроме того, какой же он старый? Он, конечно, почти вдвое старше мамы, но разве можно его сравнивать с настоящими стариками? С мистером Стейплтоном, к примеру, которому скоро сто лет. Но тот факт, что мистер Питерсон был один как перст, действительно произвел на меня впечатление. Он превращал набег на теплицу в бесчеловечное преступление.
Если вы никогда не жили в деревне, то придется вам объяснить. В маленьких поселениях все знают про всех как минимум три вещи. Даже про самых скрытных из соседей. Про мистера Питерсона у нас в поселке знали следующее.
1. Правую ногу ему оторвало во Вьетнаме. В 1960-е — 1970-е годы там шла война между Америкой, Северным Вьетнамом и южновьетнамскими партизанами.
2. Его жена, англичанка по имени Ребекка Питерсон, умерла три года назад после долгой и изнурительной борьбы с раком поджелудочной железы.
3. Из-за пунктов 1 и 2 мистер Питерсон повредился умом.
Узнав от мамы про первые два пункта, третий я вычислил сам, после чего меня покинула последняя надежда. Трагическая судьба мистера Питерсона означала: шансов, что меня пожурят и оставят в покое, ноль. С учетом личности жертвы преступление выглядело особенно циничным и требовало сурового наказания.
Оставалось терпеливо его дожидаться.
Участок мистера Питерсона располагался в идеальном для отшельнической жизни месте: дом стоял в конце извилистой тропинки в двух сотнях ярдов от главной дороги. Въезд на изрядно заросший участок — кустарники вымахали выше меня — охраняли исполинские тополя. Над крыльцом с треугольным козырьком нависал эркер — стекла грязные, шторы, как и накануне, плотно задернуты. Возможно, хозяин не открывал их никогда. Даже отсюда было видно, какие они пыльные. Я поморщился. Мама легонько подтолкнула меня к двери.
— Ну мам! — возмутился я.
— Живо, — сказала мама.
— Что живо?
— Не тяни, легче от этого не будет.
— Может, он не хочет никого видеть.
— Не будь трусом!
— Может, лучше ему позвонить?
— Ничего не лучше. Давай, вперед.
Еще несколько шагов — и я оказался у крыльца.
— Ну? — не отставала мама. — Учись отвечать за свои поступки.
Я робко поскребся в дверь, отпрянул и затаил дыхание.
Мама закатила глаза, подошла и оглушительно постучала. Я сжался от ужаса.
В доме раздался лай, я аж подпрыгнул.
— Лекс, это просто собака.
Ничего себе «просто». Собаки никогда не внушали мне доверия.
У нас дома всегда жили кошки. К счастью, впоследствии оказалось, что пес мистера Питерсона еще трусливее меня и гавкает, если его неожиданно разбудят, исключительно от испуга, — оглушительно, но без капли агрессии. Правда, тогда я не знал, что лай продлится ровно десять секунд, после чего псина запрыгнет на ближайшее кресло и утихомирится. Я не сомневался, что за дверью беснуется собака Баскервилей, жаждущая моей крови. За матовой стеклянной панелью вспыхнул свет. Мама крепко обняла меня за плечи, понимая, что мой моральный дух рухнул ниже плинтуса.
Дверь распахнулась.
Мистер Питерсон, бросив из-под съехавших на нос очков для чтения короткий взгляд на маму, перевел его на меня. Ни малейшего удивления по поводу нашего появления он не выразил. Впрочем, удовольствия тоже.
Мама снова легонько подтолкнула меня.
— Я пришел попросить прощения и помириться, — выпалил я.
Мои слова прозвучали фальшиво, как заученные. Я действительно заучил их заранее, но дело было не в этом. Дело было в том, что я хотел, чтобы они прозвучали искренне. Потому что иначе зачем я пришел?
Мистер Питерсон поднял брови и улыбнулся уголками губ.
Я молча ждал.
Он побарабанил пальцами по откосу двери.
Я по-прежнему молчал.
— Ну, — сказал он наконец. — Пришел, так проси. Валяй. На полную катушку.
Я непонимающе покосился на маму.
— Это фигура речи, — пояснила она. — Это значит «продолжай».
Я на всякий случай прокашлялся. Мистер Питерсон перенес вес с одной ноги на другую. Похоже, его тоже тяготила эта сцена, что меня немного приободрило.
— Мне очень жаль, что так вышло с теплицей, и я прошу меня извинить за то, что забрел к вам на участок, — произнес я и замолчал, но мама ткнула меня в спину. — Я готов искупить вину любым способом на ваш выбор. Например, могу помочь вам по хозяйству.
— По хозяйству?..
Мистер Питерсон скривился так, словно у него заболели все зубы сразу. Мое предложение его явно смутило. Я продолжил, адресуя свою речь дверному коврику.
— Могу помыть вам окна, — сказал я. — Прополоть грядки. Или выполнить какие-нибудь другие поручения.
— Теплицу заново застеклить сможешь?
Я решил, что это сарказм, и проигнорировал его.
— Я заметил, что у вас машина немытая, и поду… Ай!
Мама опять ткнула меня в спину, давая понять, что импровизации не приветствуются и следует придерживаться сценария.