Номер мистера Питерсона располагался на втором этаже и был просто огромным. Из высокого арочного окна и с балкона, выходящих на запад, открывался вид на озеро, и сейчас, когда на улице вечерело, комнату заливал закатный свет, словно на снимке с рекламой автомобилей, автор которого нарочно до того передержал экспозицию, что смотреть на его творение стало больно глазам. Мне понадобилось несколько минут, чтобы проморгаться, разглядеть обстановку и убедиться, что все здесь соответствует пожеланиям мистера Питерсона. Я увидел два широких кресла с высокой спинкой, странный диван на коротких рахитичных ножках с одним подлокотником и два направленных вверх светильника на длинной штанге. Между мебелью оставалось достаточно свободного пространства. На одной стене висел портрет неправдоподобно высокой и худой женщины с неправдоподобно тонкой и длинной сигаретой, а на другой — зеркало, составленное из пяти частей разной формы — четыре трапеции и пятиугольник в центре. Думаю, нечто подобное должно было украшать Крепость одиночества Супермена. Весь дизайн интерьера в том или ином виде воспроизводил те же геометрические мотивы, создавая поразительное сочетание старины и модерна. Даже от хромированных перил в ванной веяло антиквариатом.
Охренеть, — написал мистер Питерсон.
— Явно не сарай.
Ни в коем случае.
— Кажется, герр Шефер серьезно отнесся к вашим пожеланиям.
Или у него своеобразное чувство юмора.
Мой номер располагался напротив. Он числился как стандартный, но в данном случае «стандарт» выступал условной категорией. Он выходил не на озеро, в нем не было балкона, и размером он был примерно на треть меньше, чем хоромы мистера Питерсона, но в остальном особой разницы я не заметил. Массивное кресло, обитое ярко-красной тканью, ванная комната, письменный стол темного дерева с настольной лампой. Стилизованный под старину дисковый телефонный аппарат и тут же — двадцативосьмидюймовый настенный телевизор с плоским экраном, принимающий французские, немецкие и итальянские каналы, а также МТБ, Си-эн-эн и новостной канал Би-би-си. В тумбе стола, сразу под сейфом, скрывался мини-холодильник с четырьмя маленькими бутылочками красного вина. Мне пришлось переместить их в платяной шкаф, а на их место поставить шесть банок колы.
Мы поужинали, и я ушел к себе в номер. Часы показывали половину одиннадцатого по центральноевропейскому времени. Я позвонил Элли. Она была в своем репертуаре:
— Блин, Вудс! Я же просила мне не звонить!
Ничего другого я не ожидал.
— Ты просила не звонить, пока я не поговорю с матерью, — напомнил я. — Я поговорил.
— Да уж, я в курсе, — отозвалась Элли. — Я ее за руку держала, пока вы говорили.
— Я же предупреждал, что это плохая идея.
— Плохая идея — что ты смылся. Она только час назад из дома вышла, все не могла успокоиться. Даже салон сегодня не открывала…
Новость меня ошарашила. В некотором смысле она подействовала на меня сильнее, чем пять минут непрерывного плача. За последние семь лет мама не пропустила в салоне ни дня, а до этого закрывала его всего раз — после того, как в меня попал метеорит.
— Она не может гадать, — продолжила Элли. — Карты с ней больше не говорят.
Я потрясенно молчал.
— Вудс, где ты там? Не вздумай бросать трубку!
— Так это вроде ты не хотела разговаривать…
— Не цепляйся к словам! Лучше слушай и не перебивай. — Она понизила голос. — Полиция приходила.
— Полиция?..
— Да. Несколько часов назад. Задавали кучу вопросов. Похоже, ты влип не по-детски.
Я чуть ли не физически ощутил, как тяжело проворачиваются в голове мысли.
— Она что, вызвала полицию?
— Кто?
— Мать.
— Вудс, не будь идиотом! — Я представил себе, как Элли закатывает глаза. — Твоя мама не вызывала полицию! Как ты мог подумать такое?
— Я не знаю, что думать.
— Ах, не знаешь? А может, напряжешься? И перестанешь изображать из себя идиота?
— Ну, извини, — сказал я.
— Полицию вызвали из больницы.
— Что они сказали?
— Ничего, только вопросы задавали. Например, как у тебя с головой. Куда ты мог рвануть. Чем занимался в последнее время. Заставили показать твою дурацкую записку.
— Они читали мое письмо?..
— Говорят тебе, не перебивай! Конечно, читали! И унесли с собой. Сказали, что это «улика». И что дело серьезное. Судя по тому, что там написано.
— Как смог, так и написал.
— Я-то понимаю. Твоя мама до какой-то степени тоже. Но любой чужой человек… Блин, Вудс, ты что, сам не въезжаешь? Можно подумать, эту записку писал Ганнибал Лектер. Нельзя же вести себя так, чтобы тебя принимали за отморозка!
— Я не отморозок, — сказал я. — Ты же знаешь.
— Я-то знаю! А полиция — нет. Они решили, что ты — бесчувственный истукан. Спрашивали, кто может на тебя повлиять. Хотят напечатать призыв. Ну, знаешь, типа если машина кого собьет, а водитель скроется… Или когда ребенка похитят… Уговаривали твою мать, чтобы она через газеты попросила тебя вернуться домой.
— Она согласилась?
— Не знаю. По-моему, она еще не врубилась, что к чему. Но сдается мне, в полиции ждать не будут. В смысле насчет обращения. Ты же их знаешь. И врачи не лучше. Им всем главное — свою задницу прикрыть. И изобразить бурную деятельность.
Я немного подумал.
— Ничего, если я завтра позвоню?
— Да уж позвони! — Элли вздохнула. — Раз уж с матерью говорить не хочешь, хоть со мной поговори.
Она отключилась. Элли любой разговор заканчивала вот так — резко, словно обрубала. Только в эту минуту я понял, до чего устал. Завод, которого хватило на сорок часов без сна, кончился мгновенно. Я опустил телефонную трубку на рычаг и как был, в одежде, плюхнулся на неразобранную кровать. Снов я не видел.
На следующий день мы с герром Шефером, как и договаривались, встретились в баре отеля в десять утра. Впоследствии он признался, что за несколько дней до процедуры старается лично знакомиться с каждым пациентом. За двенадцать лет работы в данной области он помог уйти из жизни в Швейцарии тысяче ста сорока семи иностранцам (мистер Питерсон должен был стать тысяча сто сорок восьмым), и предварительно не виделся лишь с теми, кто этого категорически не желал.
Герр Шефер оказался личностью во всех отношениях куда более внушительной, чем я ожидал. Высокий, хорошо сложенный седовласый мужчина лет шестидесяти, он носил очки в массивной оправе, из-за которых смотрели строгие карие глаза. Они оставались серьезными, даже когда он говорил о пустяках. На нем был темно-серый костюм с синим галстуком. Его рукопожатие оказалось точной копией моего: два энергичных движения вверх-вниз, взгляд прямо в лицо собеседнику.